Меч и его Эсквайр

Если бы я был горожанином, который отродясь не выходил за стены иначе, как по ярмарочным и свободным от работы дням, я бы ничего и не почувствовал, право. Никакого утеснения свободы – по крайней мере, на первых порах. Обширный сад, весь будто растрепанный от снега, что возлежит на ветках целыми охапками и то и дело срывается тебе за шиворот плаща, кованые решетки на окнах первого этажа – а второго тут и не было. Прекрасная кузнечная работа не позволяла предполагать ничего позорного для меня: простое требование безопасности в стране, где ворам не отрубают рук, а просто и незатейливо вешают, невзирая на то, сколько дней они до того не ели. Незатейливо – значит по-домашнему, без привлечения мейстера: пришлыми солдатами или местной стражей. Вот убийц всего-навсего укорачивают прямым мечом на одну из двух главных конечностей по выбору, – язвил мой охранник, – оттого-то и нужны вам, сьер Арман, такие охранители, как мы с моим хорошим дружком.

Охранители. Охренители. Ну да. Простукивают стены, лязгают замками и запорами на внешней стороне двери. Выворачивают кверху корешком и трясут те книги, что я прибывают ко мне из королевской читальни и иных достойных мест. Щупают и смотрят на свет составленные для королевского кастеллана перечни с наименованиями тех вещей, которые мне потребны. Пробуют изо всех блюд и кубков мою еду – чтобы не отравили или какой-либо иной подляны не подсунули. Вроде обломанного бритвенного лезвия. Перетрясают одежду и постельное белье на предмет животных паразитов. Я подозреваю, даже мою ночную вазу мимо них не выплескивают.

А ведь мы с Моргэйном, по всему вероятию, представляем собой сообщающиеся сосуды (ну да, в монастырской школе у меня был неплохой балл по натурфилософии). Стоит ему посильней начудить неведомо от меня – и сразу начинаются строгости, думал я. Как из горячей воды в холодную и обратно. Хотя, возможно, первое зависело не от второго, а от прихотей и происков третьих лиц?

…В этот зимний день совсем рано утром я проснулся не от лязга запоров на моей личной двери (стражи мирно спали за ней, не пытаясь внедриться ко мне до рассвета), а просто оттого, что локтях в двух от пола реяли удивительные алые огоньки. И мигом сел на ложе, опустив книзу босые ноги. Спал я, в общем, одетым – по причине середины зимы было холодновато, но, спасибо, хоть понизу не дуло.

– Уже проснулись? – отозвался грудной голос, не лишенный некоторой приятности. – Мы уж так старались не шуметь – даже петли смазали и поперечные брусья войлоком обернули. Фалассо, свечу зажги. Сафта агни шаатаххи.

Зажглось толстенное восковое полено, воткнутое в широкобортную чашку, и опустилось на столик неподалеку от меня, распространяя непонятный запах: будто бы жженой пыли или золы. Свету сразу прибыло вдвое.

Двое. Статная, темноволосая и кареглазая женщина непонятного возраста – только что молодая: широкие плечи, тонкая талия, узкие бедра. Коса свернута в пышный узел и опущена в некий кошель из тонкой золотой нити – девушка или, вернее, незамужняя. Дворянская долгая туника поверх светлой рубахи с подвернутыми рукавами скроена так ладно, что и без пояса обрисовывает фигуру. Это вам не имперский «вампирный» наряд, как смеются над по-готийски разряженными в кисею дамочками.

Рядом, наполовину отвернувшись, – слуга, совсем мальчик: ей по плечо, наголо острижен и одет просто: в некрашеную холщовую рубаху и шаровары. Он помешивает…

Тлеющие уголья в высокой жаровне на ножках. Добрая половина света от нее. И тот самый запах.

– Кто и что это?

– Подарок от повелителя, – ответила женщина. – Не бойтесь очень-то, сьёр Арман Шпинель. Просто велено вам строгие кандалы нацепить. А это значит – на заклепки их ставим. Не на замки. В скважине-то плевый пустяк отмычкой поковырять – да хоть зубочисткой!

– С кем имею честь?

– Простите, что не назвалась. Мейсти Эстрелья, знакомая ваша, если не запамятовали. Мария Марион Эстрелья, если сказать полностью.

Голос был даже не спокойный – уютный какой-то. Эстрелья? Ох, Всемилостивый и Всемилосердный…

– Понимаете, дело ведь деликатное, – поясняла она деловито, поворачивая над огнем какой-то большой гвоздь с круглой грибной шляпкой. – Батюшка не желают огласки. Неудобно так обращаться с тестем, понимаете. А со мною всё останется в семье, так сказать… Нет. Не вставайте, не двигайтесь. Так и сидите пока.

Тон изменился прямо без переходов, и в тот же миг ее спутник скользнул ко мне, как угорь. Или как змея.

Морской Народ. Конечно! Взрослая… особь. Всю мою расовую терпимость как языком слизнуло. Ну да, оттого наша мейсти и ходит всего-навсего вдвоем, а не с парой дюжих подмастерьев.

Фалассо. От готийского слова «Море». Не имя – прозвище. Или все-таки…

– Кто это? Женщина, которая может оплодотворить, или мужчина, способный вы́носить?

При этих моих словах существо улыбнулось – или, скорее, оскалилось. Зубы на исчерна-смуглом лице казались белоснежными и были хищно заострены – то ли нарочно, как это принято у дикарей, то ли сами по себе. Ногти – или когти? – имели такую же форму.