Мать и сын

Это были, по тогдашним моим критериям зажиточности, шикарно обустроенные апартаменты. Пол покрывал непременный, неопределенного мутнозеленого колера толстый палас. Мебель была «модерновая», по-видимому, от какого-то дорогого шведского фабриканта — не уродливая, но и не радовавшая глаз. Кресла с обивкой «под кожу» и такой же диван, все черное, стеклянный столик для аперитивов на черных эмалированных стальных ножках, большой прямоугольный, в духе «новой вещности»[51] обеденный стол муаровой сосны, почковидные переносные столики и математический, белый эмалированный стальной стеллаж, заставленный вазочками и горшочками, но почти без книг, — все это ничего не говорило о личности хозяина, а может, как раз говорило обо всем, это как посмотреть. Единственным проявлением индивидуальности, возможно, являлись отлично навощенный, сверкающий черный рояль и приставленный к нему табурет. Но Отто не должен был строить себе иллюзий: это его жилище было совершенно точно такой же тюрьмой, что и мое. В результате размышлений, вновь приведших меня к выводу о единстве и общности различных, на первый взгляд, вещей, в который раз всплыл у меня вопрос о единстве или различии наших судеб: кто был чьим рабом, или кто у кого был в подчинении? В любом случае, ни у него, ни у меня, по-человечески рассуждая, не было ни малейшей надежды: спасти нас могла лишь милость Господня.

Спасет ли Отто Господня милость? Разумеется, от Бога всего можно ожидать, и все же мысль эта заставила меня ухмыльнуться. Я взглянул на Отто, который по-прежнему стоял напротив, в нескольких шагах от меня, теперь столь глубоко сконцентрированный на попытке проникнуться ситуацией, словно в его телесном облике заключался ответ на вопрос.

Отто ван Д. было около тридцати лет; возможно, чуть меньше. Я знал, что имелось немало гомиков, в коих он возбуждал похоть и даже влюбленность, но были и такие, кто не удостаивал его и малейшим поощрением к сближению. То есть объектом повальной страсти он не был, но, скорее, представлял собой определенный тип, каковой лишь любители подобного жанра могли счесть нечаянной радостью.

Какой бы оценки ни заслуживала его внешность ныне, было совершенно очевидно, что некогда он был обворожительным малышом, пусть напрочь лишенным индивидуальности в чертах и сложении, но, вне всяких сомнений, воплощавшим собой мечту педофила. Поэтому я всегда дивился тому, что его родители, или, по меньшей мере, мать — а матери таких писаных красавчиков частенько, хоть и никогда не дают волю рукам, — бывают самыми тщеславными, самыми амбициозными и самыми ревнивыми их любовницами — в музыкальной школе, а затем в консерватории выбрала для него класс фортепиано, а не скрипки: не сидя, а стоя, в коротких черных бархатных штанишках и белой шелковой рубашечке, белокурая головка прижата к «Страдивариусу», — он мог бы привести в экстаз любую аудиторию, состоящую из женственных типов обоего пола.

Нет, он и теперь все еще был недурен, но что-то в нем было не то, и это «не то» основывалось на некоем парадоксе. Когда симпатичный молодой человек лет тридцати сохраняет в себе еще некую непосредственность и безрассудную отвагу юношеских лет — это очаровательно, но не таков был Отто. Парадокс заключался в его ненастоящей, поддельной юношественности, которая странным образом придавала ему нечто старческое. Уже больше не мальчик, но в равной степени и не мужчина: он так и не сделался взрослым.

Роста он был среднего, худощавый. Вполне приемлемой ширины плечи — но совсем не окрепшая, впалая грудная клетка. Он был все так же узок в талии, но, что касается того, что пониже — мальчишеская его попка так и не развилась в честные, мускулистые ягодицы молодого мужчины, а всего лишь чуть расползлась, превратившись в девичий задок. Волосы на шее по-прежнему сходились посередке в такой же инфантильный мысок, что, верно, и лет пятнадцать-двадцать назад, — тогда трогательный, но сейчас совершенно нелепый. Лицо его, что касается пропорций, вероятнее всего, было в точности той же формы, что и в былые годы, с единственной, однако принципиальной разницей, заключавшейся в том, что сияние и пыл истинной юности покинули его, не придав взамен мужественности чертам.

Какое, собственно, было мне до него дело, и что толкнуло меня, вопреки отвращению и презрению, явиться к нему, дабы осуществить с ним свое желание? Теперь я вижу, что он карикатурным образом, однако тем самым еще более убедительно, отражал проблему моего собственного возраста и отчаяния. Различие между нами было лишь кажимостью: я не обладал, как он, блядской мордашкой и девическими ягодицами, но душивший меня страх неотвратимой старости был знаком и ему. Я боролся со своим зеркальным отражением, я пытался заклинать его, напяливая маску ложной мужественности — тщетно, ибо я в той же степени не был мужчиной, что и он, а был, — как и он — пугливым, трусоватым пидором. И лишь с ним я осмеливался изображать «настоящего мужика»: никогда бы я не решился обращаться подобным образом со взрослым, возмужавшим молодым человеком.