Мать и сын

Чем можно было заниматься при этаком свете, в подобный воскресный час? В целом, подумал я, имелись на выбор три вещи. Во-первых, удавиться, во-вторых, сотворить что-нибудь совершенно идиотское, бессмысленное и беспутное, и в-третьих, вообще ничего не делать. Кстати, а где может сейчас быть тот органный мальчик? Не играет ли он где-нибудь на чердаке в понятно-какие-игры с каким-нибудь соседским мальчиком? Или он на чердаке один — и, прислонясь к оконному проему, полуобнажил себя ниже пояса, дабы возложить руку на свой пылающий, темный росток любви? Я видел его перед собой, сначала таким, каким он предстал мне издалека, склонившимся у органа, затем — вблизи, когда он стоял за спиной ректора Ламберта С., глядя на меня, и, наконец, передо моим взором возникли и пах его, и бедра со спущенными на колени штанами, и его лицо с тенью пуха вдоль линии подбородка, его темные, властные очи и приоткрытый, хватающий воздух рот. О ком или о чем он думал? Обо мне. О нет, не то чтобы он вожделел меня или чувствовал притяжение, — ведь я был грязный старикашка за тридцать, и он даже не нашел меня привлекательным. Нет: он всего лишь впал в опьянение похотью, поскольку ловил в моем взгляде подтверждение того, что красив и до боли желанен. «Я красивый, — слышался мне его шепот, и на сумрачном чердаке он ласкал себя собственной рукой. — Я красивая похотливая тварь». Да, когда тебя находят красивым и желанным… Что касается меня, мое время в этом смысле прошло… Нет, эти времена ушли навсегда — когда, лет четырнадцать-пятнадцать назад, в набитой в час пик лондонской подземке всегда попадалась та или иная рука, — порой выдававшая владельца, — которая поглаживала мне промежность или задницу… «Она танцевала одно лето…»[48] И если теперь все еще находился какой-нибудь чокнутый, способный очароваться мной телесно и возжелать меня, то это всегда оказывался какой-нибудь интеллектуал, танцовщик или оформитель домашних интерьеров, на чье желание я не мог ответить даже в весьма отдаленной степени. Среди них никогда не было ни единого, кто мог бы сейчас «сгодиться», даже на воскресный полдень. Впрочем… «Фунт льна!» — вспомнилось мне. И впрямь, в суматохе или по иной причине Отто ван Д. вылетел у меня из головы: в такой воскресный полдень, как этот, он все же мог сгодиться. В воображении я видел, как вызывающе, нарочито по-мальчишески двигается он по своей квартире, слышал его медленный, все еще подделывающийся под мальчика или инженю голос. Да, сегодня, в полдень, я должен спустить всю эту ненависть и дрянь — на него, в него: одно это унылое небо, облака эти мочевые — что, разве не он в первую очередь виноват в них? Он, разумеется, станет отпираться, но я ему покажу кузькину мать, так что он у меня во всем сознается…

Моя мужская штуковина начала потихоньку вздыматься. Я задумался, как мне следует приступить к делу. Выпить чего-нибудь для начала или воздержаться? Не сдрочить ли сперва хорошенько, чтобы в предстоящей Операции «Фунт Льна» мое ружье не выпалило прямо с порога? Позвонить ли сначала Отто ван Д., дабы убедиться, что он дома один, и известить его о моем прибытии? Но тогда он может смыться и ускользнуть от меня, и избежать своего справедливейшего наказания…

Что-нибудь выпить было неплохой идеей, но не слишком много на сей раз, ибо разве не заметил столь метко великий бард, «Лебедь Эйвона»[49], касаемо алкоголя: «It provokes the desire, but it takes away the performance»[50]? А что касается позвонить… Это было трусостью и чем-то таким, что мне всегда казалось отвратительным, но самым хитроумным было бы звякнуть и ничего не сказать в трубку, — исключительно для того, чтобы убедиться, что он дома…

Я откупорил непочатую литровую бутыль скверного, несомненно наносящего ущерб моему минздравию красного вина, которое я год за годом выкушивал в весьма изрядных количествах, и хватил пару стаканов. Теперь подождем… Большое количество вызывает в человеке постыдное бессилие, но небольшая порция подстегивает ток крови… Да, это была хорошая идея, до начала собственно акции привести в боевую готовность мое орудие и выдать пробный залп…