— Не плачь, не плачь, мой цветочек, — заговорил, поднимаясь из-за стола Деодор, — у тебя будет мало работы по дому.
— Сядьте! — лязгнула Унисса.
Деодор сел.
— Ты готова? — спросила Унисса у Эльги.
Ученица качнула головой.
— Тогда приступай.
— Мастер Мару…
— Руку — в сак!
Не Унисса, а жуть жуткая встала у зажмурившейся Эльги за спиной.
Листья сочувственно ткнулись в пальцы. Ш-ш-ш, мы тоже боимся. Мы тоже не совсем уверены. А если ош-ш-шибка?
В том-то и дело, пожаловалась им Эльга. Я не умею. Я не знаю. Я будто на ветру. А раньше как же? — удивились листья. Ты во сне что ли нас в букеты набивала? — добавил нахальный кленовый, царапнув плавником по запястью. Мастер сейчас взорвется.
Может, просто начнем? — шепнул чарник. А там посмотрим.
А ты-то сам готов? — спросила его Эльга, и чарник скакнул в пальцы.
Всегда, ответил он. Всегда.
С чарника Эльга и начала. Он подмигнул, складываясь, и лег первым пятнышком на доску. Герой! Но пятнышко лишь мгновение было одиноким — и вот уже к нему прижимаются, с шелестом набиваются в тесное соседство липовые листья, укладываются вокруг, вздергивая острые кончики-хоботки. А между ними скользят пухлые листья репейника, теряя под ногтем всю свою неказистую пухлость.
Деодор таращился и кусал мясо.
Дыхание Униссы касалось шеи, мочки уха, но Эльга не обращала внимания. Она работала, просеивая свое лиственное богатство и рассыпая его по букету.
Барбарис или южная слива закрылись? Пусть, пусть. Она обойдется. Она сможет. Она видела и увидит снова.
Лицо на доске потихоньку обретало форму, рельеф, обретало сходство, обретало сладость и медовый оттенок. Только…
Эльга остановилась.
— Что? — тихо спросила Унисса.
— Это не то, — прошептала Эльга.
— Делай то.
— Я… я не вижу. То есть, вижу не то, не так, как надо.
— А что ты видишь в Деодоре?
— Ну, какой он.
— Какой он сладкий? — спросила Унисса. — А Рыцека ты видела каким? Какой он добрый? Как ты думаешь, оба этих впечатления правдивы? Это их внутренняя суть? Что для мастера по настоящему важно?
— Госпожа мастер, — приподнялся Деодор, — не помогайте ей. Она должна сама.
— Она и так все делает сама, — сказала Унисса и выдохнула Эльге в ухо: — Не смотри от себя, смотри от них.
— А этот букет?
— Его еще можно исправить. — Унисса встала. — Соберись и делай.
— Да, мастер Мару, — сказала Эльга.
Она закрыла глаза.
Мне не нравится господин Деодор, призналась она себе. Но это не правильно. Да, это не правильно. Чувствуете? — спросила она у листьев в саке и закусила губу. Я набивала не Деодора. Я набивала, как он мне не нравится. А Рыцека… А Рыцека — как я его люблю. Я прятала в букетах себя.
Но если вещи и животные зависят от твоего взгляда на них, то люди… То с людьми, получается, так нельзя.
Ой, поняла Эльга. Выходит я через мастера видела Шиввана, каким он был для себя. А он все время думал о Свее, отсюда и можжевельник, как промоина, и прочее. Мастер как-то высвободила это из него. А я смогу?
Эльга выглянула из-за марбетты.
Деодор скучал. О позе он уже позабыл и вальяжно развалился на лавке, сделавшись похожим на обленившегося кота. Голова его была повернута к окну — что-то там происходило интересное, не такое унылое, как сидение девочки за букетом. Золотилась липа, самодовольный репейник расцветал на макушке господина Кеммиха.
Сме…
Эльга неожиданно поняла, что, наклонившись, так и не открыла глаза. Как же она видит? Почему Деодор четок до морщинок у переносицы, до волоска в носу, до аккуратно зашитого справа воротника свитки?
Она спряталась за марбетту.
Кошмар! Или не кошмар? Или так и должно быть? А если это уже мастерство? Матушка-Утроба, можно же по городу на спор…
Даже ночью!
А набивать букет тоже что ли с закрытыми глазами? Нет, оказалось, ни доски, ни листьев так не видно. Вот ведь неудобство.
Но Деодор…
Эльга снова зажмурилась, и гость тут же проступил сквозь тьму и, наверное, сквозь стол и марбетту.
Кто ты, Деодор? — спросила Эльга, и льнущие к друг другу листья липы, мясистые листья репейника зашевелились, зашелестели, рассыпая во тьме слова.