Мастер-класс

— Не обращай внимания. — Мелисса убрала ручку и размазала порошковую яичницу по тарелке, как это иногда любит делать Фредди, пока еда на тарелке — кусочки мяса, овощи — не превращается в некие странные символы.

Когда Энн была помладше, ей практически за один обед удалось обучить Фредди алфавиту. Тушеная морковь превратилась в буквы A и L; макаронины свернулись и стали С, Q и S. Малколм, разумеется, с отвращением смотрел, как девочки «играют с едой».

— Они все учатся по-разному, — сказала я ему, пока Фредди закрепляла новые знания.

— Она вполне может учиться и с помощью карандаша и бумаги. — Малколм убрал тарелку и вытащил блокнот. А Фредди тут же попросила разрешения встать из-за стола.

Именно такие вот мелочи и заставляли меня теперь удивляться, как я вообще ухитрилась увидеть в Малколме что-то особенное, почему позволила ему оторвать меня от Джо. Ведь Джо точно позволил бы Фредди практиковаться в написании букв даже на поверхности старинного буфета работы Хеплвита[42], если бы для нее так было лучше.

— Можно мне на минутку твою ручку? — спросила я у Мелиссы.

И тут она повела себя несколько странно. Вместо того чтобы протянуть мне ручку, которую держала в руках, она выудила из своей сумки точно такую же и вручила ее мне.

Руби Джо, заметив, что я нацарапала на бумажной салфетке два простых предложения, тут же настороженно спросила:

— Что это ты делаешь?

— Пишу записку Фредди.

И не успела я произнести эти слова, как рука Мелиссы буквально вцепилась в мое запястье, отчего я тут же забрызгала записку чернилами. Ее хватка оказалась весьма сильна, мне даже больно стало в том месте, где в кожу врезались мои часики. Она чуть ослабила свои «тиски», заметив, что я поморщилась, но писать мне больше не позволила, твердо заявив:

— Не надо.

— Да почему, черт побери, не надо?

Лисса огляделась и, явно удовлетворенная тем, что миссис Андервуд занята наблюдением за стадом своих юных овечек, шепнула:

— Потому что у нашей директрисы явно садистские наклонности.

— Ну, с этим я вполне могу справиться, — возразила я.

Лисса покачала головой.

— Нет, ты не поняла. По отношению к тебе она, вполне возможно, своих наклонностей и не проявит, но ты ведь здесь не одна. Присмотрись повнимательней.

Я проследила за ее взглядом. Вереница девочек направлялась со своими подносами к тому длинному столу, неподалеку от которого устроились мы. Руби Джо тоже стала смотреть на девочек.

— Видишь? Ты обратила внимание на правое запястье Фредди? — спросила Лисса.

Да, конечно. На тонком запястье моей дочери я сразу заметила огромный пурпурный синяк и припухлость, охватывавшую все запястье.

У меня похолодело в груди, перед глазами все затянуло красной пеленой.

Это была слепящая пелена ярости, пелена, вызванная таким гневом, какого я никогда раньше не испытывала, а потому не знала, как им управлять. Этот гнев был того же ярко-красного цвета, как открытая рана. Фредди — моя дочь! Моя дочь! Моя! И я ни за что на свете не допущу даже мысли о том, чтобы кто-то посмел применить к ней физическую силу — мало того, нанести ей увечье, изуродовать ее безупречное детское тело! Какая бы причина, с точки зрения других людей, для подобного действия ни возникла.

«Она такая розовая!» — восхищенно сказала Энн, когда медсестра впервые принесла мне новорожденную Фредди. В больнице всегда так делают — уносят твоего ребенка и начинают что-то там с ним делать. Очищать, обмывать, измерять рост и вес, а может, вводить ему сыворотку гениальности. Во всяком случае, я даже за эти несколько минут успела соскучиться и успокоилась, лишь когда медсестра снова приложила малышку к моей груди.

Энн провела пальцем по крошечной ручке.

— Вся такая розовая! И такая маленькая! Идеальная. Нет, это же просто удивительно!

— Ничего, вскоре она подрастет, и у нее тоже будут шрамы, как у тебя, как и у всех ребят. Полчаса на первом в ее жизни велосипеде — и прощай идеальная розовая кожа, — засмеялась я, все еще слегка пьяная после наркоза. — С каждым малышом так. Никого нельзя защитить полностью и навсегда.

Но Энн за последние сутки явно успела вжиться в роль старшей сестры.

— Я буду ее защищать, мама. Я сумею защитить ее полностью и навсегда.

Я улыбнулась. Как это было бы прекрасно!

И вот сейчас я сама оказалась не в состоянии защитить свою девочку.

Я не могла потом вспомнить, как выбежала из столовой, взлетела по лестнице и миновала пятьдесят ярдов до ближайшего туалета. Рисунок на белой кафельной плитке описывал у меня перед глазами круги, и я без сил упала на колени. Сколько я ни старалась, я не смогла снова представить себе того «розового и идеального» малыша — перед глазами у меня были только отвратительные отметины, которые чья-то злобная рука оставила на запястье моей дочери.

Моей дочери. Моей.

Глава сорок седьмая

Единственное, о чем я была способна думать, ведя утренние занятия по двум из «трех R»[43], — это что я скажу Малколму, когда позвоню ему сегодня. А позвоню я ему непременно, даже если ради этого мне придется отсосать у Алекса Картмилла, потому что иначе, боюсь, он мне свой телефон не даст.