Мастер-класс

— Ты должна поехать в Канзас и привезти ее обратно, — решительно заявила она.

Глава двадцать седьмая

Недавно в СМИ появилось сообщение о том, как некий разгневанный папаша заявился в одну из желтых школ. Этот случай в газете «Post» был описан Бонитой Гамильтон, одной из самых непопулярных (у американских властей) журналистов-расследователей («Ох уж эта Гамильтон! Ей все-таки давно пора вскочить хотя бы на подножку поезда благоразумия», — сказал как-то за воскресным завтраком Малколм). Так вот, этот папаша, покинув столицу, вполне успешно преодолел все мосты и сельские дороги и, наконец, остановил свой автомобиль возле той школы, где училась его дочь. Припарковав машину, он пешком дошел до ворот и вошел внутрь. Хотя следовало бы сказать, попытался войти внутрь, — писала Бонита, — но его тут же развернули. Возникает вопрос: а что, если бы там учился ваш ребенок?

Сколько же вспышек гнева было вызвано этой статьей, а некий академик-пенсионер прислал издателю газеты письмо, в котором выразил личное мнение по этому вопросу и спросил, в частности: «Разве к этому стремилась Америка?» Малколм только фыркнул, когда я упомянула о письме этого академика, и сказал: «В первую очередь следовало бы поинтересоваться, что это за отец и как он допустил, чтобы его ребенок съехал на такой уровень. Государственные школы уже существуют, и, Господь свидетель, мы достаточно много платим за то, чтобы дети могли в них учиться, раз уж их родители не сумели их должным образом воспитать. Так что же, Елена, нам теперь позволять каждому разгневанному родителю вмешиваться в дела школы да еще и шоу, черт побери, из этого устраивать?»

Однако моя бабушка надеялась, что я все-таки сумею проникнуть в государственную школу № 46 штата Канзас. Увы, это была всего лишь надежда.

— Вряд ли мне удастся запросто туда войти и увести Фредди, — сказала я.

Бабушка тут же сердито оттолкнула чашку с чаем, предложенную мамой, и потребовала шнапса. Папе удалось произнести в знак протеста всего лишь пару слов, а потом он был повержен и покорно принес из бара стаканчик с тем же напитком, которым поил меня, когда я приехала вся в слезах.

— Ах, как хорошо! Горько и душу греет, — сказала Ома, сделав маленький глоток и никак не отреагировав на мои возражения. — А теперь я хочу рассказать вам одну маленькую историю.

Мне в данный момент совершенно не хотелось слушать никаких историй; мне хотелось добраться до компьютера моих родителей и посмотреть в интернете кое-какие гнусные материалы, а потом попросту лечь спать и забыть обо всем, что случилось с тех пор, как я сегодня утром проснулась. Но бабушка взглядом велела мне сидеть смирно и слушать. Глупо с моей стороны было даже предполагать, что с возрастом она утратила свое командирское начало, которым обладала всегда. И когда мой отец встал, намереваясь включить телевизор и посмотреть соревнования по гольфу, Ома, резко стукнув по полу своей тростью, и на гольф тоже наложила запрет.

— Эта история касается и тебя, Герхард, так что будь добр — сядь и послушай. — Это бабушка сказала по-немецки, чтобы папа уж точно понял, что она настроена по-деловому.

И она начала рассказывать:

— Я уже очень стара и скоро умру, и тогда эта история умрет вместе со мной. Именно этого, собственно, я всегда и хотела для своей семьи — чтобы нечто безобразное умерло и было похоронено. Aber… — «Однако…» — машинально перевела я про себя.

А бабушка, мешая английские и немецкие слова, все продолжала говорить, и от ее слов передо мной возникали яркие цветные картины, я отчетливо слышала громкие звуки маршей, видела юных девушек, одетых в нацистскую форму. Головы их были высоко и гордо подняты, даже самые юные члены Jungmadelbund — им всего-то было лет по десять — стояли с невероятно высокомерным видом, сознавая собственную важность, пока их фотографировали во время собраний, демонстраций и маршей немецкой молодежи. Слегка трепетали на ветру накрахмаленные блузки, складки на темно-синих юбках были заглажены до хруста. Когда эти девочки маршировали по улицам и вдоль набережных, стук сотен стальных подковок по бетону — цок-цок цок-цок цок-цок — разносился окрест и звонкие юные голоса взмывали ввысь в песнях и приветственных выкриках. Вот наше будущее, вещал с трибуны некий человек. Вот она, наша истинная Германия. Эти дети совершенны. И под его выкрики они маршировали с таким видом, словно и не сомневались в этом.