Мастер-класс

— Может, в Вашингтоне это и так, только ты плохо представляешь себе наших деревенских тупиц. — Она слегка качнула рыжекудрой головкой в сторону Джуди Грин и Сабрины Фокс. — Видишь вон тех? Обе такие высокие, вечно рядышком садятся и шепчутся?

— Конечно. Я их и раньше часто видела. Та, у которой темные волосы, на нашей улице живет. — Раньше жила на нашей улице. Теперь-то Джуди Грин живет в государственной школе № 46.

— А ты приглядись к ним. Видишь, как они друг на друга смотрят? Как стараются коснуться друг друга, когда им кажется, что этого никто не замечает? — Она не стала ждать моего ответа. — Да эти цыплятки по уши влюблены друг в друга, Елена. У них большая любовь. Любовь с большой буквы «Л».

И снова у меня в ушах раздался голос Сары Грин, выкрикивавшей мне в лицо посреди улицы: Как она могла потерять сразу столько очков? Скажи мне, Елена, как?

Единственный имеющийся у меня ответ: Джуди Грин не провалилась. Она не проваливалась ни разу ни на одном гребаном тесте. А если это так, то, вполне возможно, и Фредди тоже не провалилась…

После ланча я постаралась снова пройти рядом с Фредди. На этот раз в ее глазах было меньше страха, но больше мольбы.

— Я хочу домой, мамочка, — прошептала она. — Ты можешь забрать меня отсюда и увезти домой?

И после этих слов часть моей души безмолвно скорчилась от боли и умерла.

Глава пятьдесят третья

ТОГДА:

Я испытывала страшную боль, которую, как я знала по опыту, вскоре забуду, но в данный момент она казалась мне всеобъемлющей. Этакий левиафан страданий, она стискивала, скручивала меня, рвалась наружу из каждой частички моего тела. Малколм, облаченный в хирургическую «пижаму» и перчатки, все уговаривал меня еще потужиться. И еще. И еще. Он твердил это, как мне казалось, уже несколько часов подряд, а акушерка все клала мне в рот мелкие кусочки льда, вытирала у меня со лба пот и ласково приговаривала:

— Уже почти все, милая. Еще чуть-чуть потужься — и дело сделано.

Она говорила так и в прошлый раз. И много раз до этого. А Фредди внутри меня все вертелась и крутилась, мучительно пытаясь принять нужное положение.

Это был сущий ад.

А потом адские пытки остались позади, все кончилось и тут же было забыто. Я вернулась в настоящее, где чем-то знакомым было лишь тепленькое тельце Фредди у моей груди. Интересно, думала я, как это восемь фунтов человеческого тела сумели вырасти у меня в животе? Как там вообще нашлось столько места для развития такого количества биологического материала и как мое тело сумело открыть одно из своих отверстий достаточно широко, чтобы выпустить нового человечка в наш мир?

И в то же время Фредди казалась мне крошечной, миниатюрной. Я обследовала каждый ее длинный пальчик, все еще младенчески пухлый, пытаясь понять, как нечто, столь маленькое, беспомощное и абсолютно зависимое от меня, оказалось способно пройти такие тяжкие испытания и выжить.

Казалось, некто невидимый протянул мне руку и тащит меня, тащит, и все то время, что я лежала в родовой палате, этот некто твердил мне: Ты — это она, Эл. И я действительно была ею. Я была носительницей этой крохотной жизни и ее защитницей; только от меня полностью зависела эта малышка весом в восемь фунтов; я держала в своих руках тонкие, как у марионетки, нити, обладавшие великой силой, способные как оживить мою дочь и позволить ей жить дальше, так и убить ее. Для нее я была всем, я была всемогущей, всезнающей. Если бы она заплакала, я бы с легкостью ее успокоила. Если бы она заболела, я бодрствовала бы всю ночь, по четверть ложечки вливая в ее ротик лекарство от кашля, и вылечила бы ее. Если бы она оцарапала коленку, я бы поцеловала ее в ушибленное место, и коленка сразу перестала бы болеть. Точно так же все было и с Энн; и Энн я и дальше была готова помогать во всем; я бы лечила ее от болей в животе и утешала после ссоры с очередным мальчиком; я бы никому не позволила причинить ей, моей девочке, боль или вред.

А для Малколма я оставалась все той же Еленой Фишер Фэрчайлд. И просто не представляла, как объяснить ему — да это, пожалуй, и невозможно было объяснить, — что я уже не совсем я, что я перестала быть собой с того дня, как родилась Энн. Каждая из моих малышек что-то забирала с собой, покидая мое тело, срезая тонкие ломтики с моего «я» и оставляя там пустоту. Мертвое место. Мне даже казалось, что я как бы немного умерла, когда родилась Энн, а потом и еще немного — когда родилась Фредди.

Но, прижимая уснувшую Фредди к своей обнаженной груди, я упрямо шептала: «Я все для тебя сделаю, девочка моя. Обещаю».

И вдруг она шевельнулась и посмотрела на меня своими глазищами, которые останутся такими же большими и в три года, и в шестнадцать лет, и в восемьдесят; и всегда будут видеть окружающий мир с помощью одних и тех же оптических приспособлений. И поняв это, я вдруг заплакала.