Маресьев

До недавнего времени считалось, что Маресьева привезли в 7-й Московский центральный военный клинический авиационный госпиталь в Сокольниках. Однако сведения, полученные автором книги из Центрального архива военно-медицинских документов, свидетельствуют о другом месте его пребывания. В предоставленной справке указано, что «3 мая 1942 г. мл. лейтенант Маресьев А. П. поступил в ЭГ 4034, г. Москва, в тяжелом состоянии». Этот эвакогоспиталь, по данным Всероссийского информационно-поискового центра, находился в Бабушкином переулке (в настоящее время — улица Александра Лукьянова, получившая свое название в 1964 году в честь летчика-истребителя и Героя Советского Союза А. М. Лукьянова) с 28 января 1942 года по 10 ноября 1945 года. Тогда как 7-й авиационный госпиталь был открыт на Поперечном просеке в Сокольниках уже после того, как Маресьева прооперировали. Да и сам Маресьев вспоминал, что госпиталь находился где-то в Бабушкином переулке, но из публикации в публикацию кочевала невесть откуда взявшаяся история про госпиталь в Сокольниках.

Теперь же абсолютно точно можно сказать, что все события происходили в Бабушкином переулке в развернутом на базе железнодорожной больницы эвакогоспитале № 4034. Здесь профессор Теребинский, как и в других лечебных заведениях подобного рода, часто брал в руки скальпель и выполнял наиболее сложные операции. В один из дней этот высокий, худой человек в пенсне, с короткими седыми волосами и обвисшими усами предстал перед Маресьевым. Внимательно осмотрев его ноги, профессор тяжело покачал головой, потом сухо сказал стоявшим рядом с ним врачам, что ситуация не безнадежная, летчика надо спасать.

Теребинский сам взялся оперировать Маресьева. Наверное, если бы летчик попал в руки уважаемого профессора раньше, то, возможно, болезнь удалось бы победить без тяжелых последствий. Хотя не факт. Сегодня, спустя годы, мы можем лишь строить версии. Тогда же счет шел на дни, а может, даже на часы, поскольку перед врачами стоял вопрос: будет ли вообще жить Маресьев или нет? Болезнь прогрессировала. Чтобы сохранить жизнь Маресьеву, Теребинский принял решение ампутировать ему ноги. В условиях тогдашних медицинских практик другого варианта просто не имелось.

Операция, которую провел профессор Теребинский (ему ассистировали лечащий врач Альтшулер, врач Теплова и операционная сестра Зиновьева), была сделана Маресьеву 24 июня 1942 года. Как записано в истории его болезни, была проведена «типичная ампутация лоскутным способом обеих стоп».

О том, как проходила операция, читаем в воспоминаниях Маресьева: «Хотели мне сделать только спинномозговой укол, но этот наркоз на меня не подействовал. Укол местного обмораживания тоже не берет. Профессор даже удивляется, и тогда решили делать операцию под общим наркозом. Накрыли меня маской и стали поливать на нее эфир, я должен был дышать эфиром. Сестра мне посоветовала глубоко-глубоко дышать. Как только я глубоко вздохнул, мне сразу же ударило в голову, я махнул рукой, маску сбил, капля эфира попала мне в рот, меня стало тошнить. Профессор ругается на сестру: „Что же вы не можете удержать маску!“ Опять наложили маску. Мне стало так нехорошо, я кричу: „Снимите, дайте мне хоть немножко пожить!“ Сестры плачут, профессор ругается. Ну, а потом мне немножко приподняли маску, я глотнул свежего воздуха, и все пошло, как следует. После операции я проснулся со слезами. Ноги у меня очень болели».

Но плакал Маресьев не только от физической боли. Боль была, скорее, душевная. Ампутация спасла ему жизнь, но оставила без ступней. Это означало — списание подчистую на землю и расставание с небом навсегда. Кроме того, он теперь инвалид, лишний человек в жизни. Кому он нужен такой увечный? Обретая крылья, Маресьев не обрел семью. Получилось, как в той песне, «первым делом, первым делом — самолеты, ну а девушки, а девушки потом». Но, скорее, не встретилась на его пути та единственная и неповторимая, ради которой он мог бы, как Валерий Чкалов, совершить дерзкий пролет на «ястребке» под мостом… Однако все, что ни делается, всё к лучшему. Хорошо, что остался холостяком. А то бы стал для молодой жены обузой. Пока же эта тягостная забота ляжет только на мать, которая любым его примет. Хоть безногим, хоть безруким…

Тяжелые были эти раздумья в те однообразные госпитальные дни и ночи. Закинув руки за голову, Маресьев часами смотрел в высокий, покрытый тонкими трещинками, потолок. Разговаривать ни с кем не хотелось. Зудели начинавшие заживать после операции раны. К этому зуду, доходившему до сердца, добавлялись громкие, как ему казалось, разговоры выздоравливающих. Они, будто специально, чтобы завидовали, рассказывали о том, какая на улице погода да каких красивых девушек там видели… Ночью было легче — для сна и снятия боли Маресьеву кололи морфий. Но все равно он засыпал с наворачивающимися слезами и тягостными мыслями о своей безногости…