Маресьев

У самого же Маресьева практически не было никаких сил хоть что-то сказать в знак благодарности — так нестерпимо плохо ему было в те минуты. И все же на его бледном лице с трудом просачивалась слабая теплая улыбка, а в усталых глазах блестели слезинки радости.

Ночь Маресьев провел в медсанчасти полка, на следующий день, а это было 3 мая, его на санитарном самолете отправили в Москву.

Глава 5. Русский характер

Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила…

А. Н. Толстой. «Русский характер». 1944 год

В Москве пахло весной. И хотя она пришла в столицу с опозданием из-за долгой зимы, ее теплынь все больше и больше разливалась по улицам и переулкам. Пригревало солнце, его золотистые лучи настырно проникали за заклеенные крест-накрест полосками бумаги окна домов. Снег почти весь растаял, а если где-то еще и оставался, так только в глухих местах парков — слежавшийся и почерневший.

С наступлением теплых дней повеселели и москвичи, хотя в городе повсеместно чувствовалось присутствие войны. По улицам вышагивали комендантские патрули, повсюду рядами стояли противотанковые ежи, с крыш зданий настороженно смотрели в небо стволы зениток, спаренных пулеметов и рупоры звукоулавливателей…

В широкие окна госпитальной палаты, где лежал Маресьев, тоже заглядывала майская погода. Солнечные брызги разлетались по бледным лицам постояльцев, койкам, тумбочкам, а через открытые форточки в палаты врывались свежие струи воздуха. Только настроение у Маресьева было далеко не весеннее. Сильно болели отмороженные ноги, которых он практически не чувствовал. От этих безвольных почерневших конечностей уже начала отслаиваться мягкая ткань. Страшный диагноз «гангрена» был вынесен окончательно и бесповоротно.

Маресьев лежал один, но в проходной палате. Это его раздражало, поскольку мимо непрерывно сновали врачи, санитарки, медсестры, больные… Вдобавок не стихали их голоса. В голове Маресьева стоял шум, будто вокруг непрерывно били в бубны… Приходившая ставить ему градусник пожилая медсестра увидела, как по щекам Маресьева текут слезы.

— Терпи, милок, терпи, — беря его за руку, успокаивала она. — Даст Бог, все будет хорошо.

В эти минуты ему невмоготу захотелось ощутить прикосновение теплых материнских рук. Услышать знакомые с детства слова:

— Ничего, сынок, до свадьбы заживет…

Мама, милая, родная мама, знаешь ли ты, какая беда приключилась с твоим сыном…

К сожалению, состояние здоровья Маресьева лучше не становилось. Боли простреливали все тело, не давали спать, гангрена, словно ржавчина, медленно съедала ноги. Маресьеву начали колоть обезболивающие препараты. А тут еще он стал случайным свидетелем разговора врачей. Один из них сказал, что положительной динамики у больного нет, идет резкое ухудшение состояния здоровья, шансов выжить мало. Эти слова прозвучали подобно смертельному приговору.

Дальше события, если верить некоторым охотникам до сенсационных домыслов, стали развиваться по самому трагическому сценарию. Раненых в госпитале было много, поэтому летчика, как практически безнадежного, положили на каталке в коридоре. А затем, накрыв простыней, его, умирающего, повезли в морг. Гангрена, заражение крови — показатель того, что он уже не жилец на этом свете. Но на пути туда Маресьева перехватил проходивший мимо профессор Н. Н. Теребинский. Он тут же приказал: «На операционный стол его, живо!»

В действительности все обстояло не так. Как вспоминал сам Маресьев, лечащие врачи решили его показать профессору Николаю Наумовичу Теребинскому. Это был известный в Москве доктор старой школы. В предвоенные годы он стоял у истоков хирургии на открытом сердце. Во время войны Теребинский заведовал хирургической клиникой Наркомата путей сообщения СССР и одновременно консультировал хирургов нескольких военных госпиталей. И здесь необходимо сделать еще одно уточнение.