Манускрипт с улицы Русской

Я снова уловил в его словах высокомерие, и мне показалось странным, почему владыка подчеркивает это свое превосходство надо мной, ведь дела типографии будут принадлежать не ему и не мне, а обществу.

— Не слышал я об этом, святой отче.

— Странно... — скривился епископ. — Сам дошел до этого? Мы давно думали о типографии, только не знали, кому поручить опеку над таким важным делом. Бог послал тебя мне в помощь...

— Ваше преосвященство...

— Не торопись, сын мой, давать слово, обдумай его прежде... Приди ко мне завтра, я выдам тебе вексель на 1500 злотых. Нам известно, сколько просит за печатный станок Якубович. В большие долги влез покойный первопечатник... А печатники есть. Сын Московитина Иван Друкаревич знает свое дело... Установим станок в доме возле Успенской церкви — и об этом мы уже подумали. И прежде всего мы напечатаем наше послание к украинскому люду — пусть вносят пожертвования, чтобы вернуть церкви деньги. Благословляю...

Епископ осенил меня крестным знамением, дав понять этим, что беседа закончена. Я шел домой и думал, кого бы взять себе в помощники: ведь столько будет работы, забот, хлопот... И я обрадовался, когда увидел знакомого конвисара Антоха Блазия. Он шел мне навстречу, ссутулясь, опустив голову; когда я поравнялся с ним, Антох выпрямился, хотел было улыбнуться, да улыбки не получилось, я заметил лишь черный корень в верхнем ряду его белых крепких зубов; он сомкнул губы, помрачнел, и я понял, что его постигла та же судьба, что и меня.

Мацько Патерностер подал мне пиво с гренками, политыми маслом, и пристально посмотрел на меня: он должен был знать все о своем клиенте, а я в его корчме появился впервые. Мне никогда в голову не приходило зайти когда-нибудь в этот зловонный подвал: конвисар, у которого золотые руки, может позволить себе посещать лучшие пивные. Я пил вино у Аветика в армянском квартале, в «Браге» в Краковском предместье, не заходил лишь в винный погреб Корнякта. Там, говорят, шинкарь потчует пивом только патрициев, купцов и цеховых мастеров — не раз меня разбирала злость и зависть, думал: дайте только стану цехмастером, так уж поиздеваюсь над тобой, пан шинкарь, что не раз тебя бросит в жар. Вино продаешь разбавленное водой, пиво перебродившее, рыбу тухлую, гренки на прошлогоднем масле... Да не суждено было! Меня изгнали из цеха как православного, и теперь я пью там, где дешевле, и томлюсь на службе в Успенском братстве. Много нас, изгнанников, нашли себе пристанище у старшего братчика Юрия Рогатинца, который устроил в доме возле Успенской церкви типографию и обещал сделать из нее прибыльное предприятие. О-хо-хо, жди, пес, пока конь сдохнет... Но что поделаешь: православному теперь всюду трудно поступить на работу, а Рогатинец дает процент — небольшой, правда, но на хлеб хватает — от собранных у русинов пожертвований на выкуп типографии у ростовщика. Вот я и хожу по домам, словно нищий, — выпрашиваю. Тяжкая это работа, люди скупые и не все мне верят, хотя я и записываю на листке, скрепленном братской печатью, фамилию и сумму пожертвований. Некоторые раскошеливаются, но это бывает редко, даже православный Корнякт, именитый купец, назвавшийся опекуном Успенского братства, дал только сто злотых, правда, пообещал давать столько же каждый год.

Лысый Мацько стоял возле меня, склонив голову набок, — он должен был знать не только фамилию, но и всю родословную своего клиента, и я наконец сказал, хотя, пусть будет мне свидетелем господь, и не думал показывать этому скупцу листок с братской печатью.

— Я — Антох Блазий, Мацько, вчерашний конвисар, а ныне — успенский братчик... Да ты, наверное, слышал обо мне — сборщике пожертвований на братскую типографию.

Надо было видеть, как сузились глаза у Мацька, когда он услышал слово «пожертвований»... Даже отшатнулся, будто бы его ударили в грудь, а у меня вдруг мелькнула мысль: содрать с него мзду, потянуть с этого скрытого ростовщика. Я вытащил из кармана сюртука листок с печатью и торжественно произнес, надеясь разбудить в нем православную совесть:

— Ты, очевидно, читал, Мацько, обращение нашего владыки Балабана, я каждое утро такой листок приклеиваю к наружной стене дома на углу Русской и Шкотской улиц, потому что проклятые стражники магистрата срывают их. В этом обращении святой отец призывает словами известного печатника Ивана Московитина простой люд к пожертвованиям. Я знаю их наизусть. Вот послушай, и ты подобреешь. «Ходил я ко многим богатым и благородным, прося у них помощи и кланяясь, стоя на коленях и припадая лицом к земле. Не выпросил, не нашел сострадания у священных чинов, только некоторые бедные, простые граждане оказали мне помощь, как та — бедная вдова, — оторвали две лепты от своей бедности». Ну, что скажешь ты, Мацько, на это? Епископ и братство надеются только на таких, как ты. А ведь ты не такой уж бедный...

Мацько уже не пятился назад. Обращение, которое я прочитал ему наизусть, почему-то не испугало корчмаря. Он вытащил два гроша и протянул мне.