Манускрипт с улицы Русской

Толпа всколыхнулась, вмиг разбилась на группы и разбежалась по городу: не прошло и получаса, как на площадь у Дмитриевской церкви согнали со всего Олеско больше двадцати польских семей на расправу.

Боярин Ивашко приказал снарядить отряд ратников для наведения порядка в городе, Каллиграфа послал вперед, чтобы он его именем остановил расправу; Осташка толпа смяла; женщины-польки теряли сознание, падали на колени, мужчины со связанными руками в безумном страхе смотрели на своих соседей, которые вдруг стали судьями их жизней.

Галайда стоял на паперти Дмитриевской церкви, он громко крикнул и увидел, как всколыхнулась толпа, рогатины, топоры, ножи опустились вниз, на обезумевшие от гнева лица людей легла тень смущения и стыда; обреченные приходили в себя и, поникшие от неожиданно пережитого страха, с укоризной смотрели теперь на земляков, которые вчера еще были добрыми соседями, а сегодня хотели лишить их жизни; до их сознания еще не дошло, что невиновны и соседи, что кто-то злой и беспощадный, сам будучи зверем, разбудил в душах этих людей зверя, и наказывать надо виновника всем вместе, — обреченные еще не сознавали этого, а Галайда кричал:

— Не убивай! Разве он виновен в том, что поляк? Разве в Луцке от меча королевских убийц погибли только русины? Пощадят ли они вот этих, когда ворвутся в Олеско? Шляхтичи милуют только шляхтичей. Того, кого бы пощадили, тут уже нет! Где русин Давидович — олесский судья? Его надо было поймать и распять вон на том кресте, мы же разрешили ему улизнуть из города, а завтра встретимся с его прислужниками на олесских валах!

Толпа таяла, полякам развязали руки, и снова стало тихо на площади, только жаворонок щебетал в зените и на могиле хохотал безумный Мартын. Этот смех нарушал благодатную тишину, и она казалась ненадежной, тревожной, зловещей; прогнать бы Мартына прочь, чтобы не нарушал своими выкриками и жутким хохотом покоя, — напрасно: Олеско уже потерял покой.

Земля задрожала от копыт: вниз по Армянской улице скакал отряд всадников, впереди ехал рыцарь в кольчуге и в островерхом шлеме — мещане узнали в нем боярина Ивашка Рогатинского.

— Горожане! — воскликнул он, останавливая коня перед стеной толпы. — Неумно вы поступаете, ища врага среди своих людей, — нет его уже здесь. Вон — пустая кожа гада, — показал мечом на двор Давидовича, что с противоположного берега моря Галайды был обращен белыми окнами к Дмитриевской церкви. — Это он, мой сват, первым пролил кровь олесчан на Гнезне. Первые мои ратники пали не от рук польских ремесленников, а от меча судьи!

Он умолк, спазмы сдавили ему горло, и люди поняли, что запоздалое раскаяние за дочь, которую выдал замуж за мерзкого сына Давидовича, терзало теперь отцовское сердце, и люди сердечно сочувствовали своему старосте, ибо и у него, как и у всех их, — свое горе. Они окружили его теснее и молча ждали его приказа.

Ивашко пересилил боль, которая внезапно и жгуче сжала сердце. Он только теперь осознал, что не видать ему больше родной дочери, но понимал: сейчас он не отец, а государственный деятель, отвечающий за землю и людей, ему подвластных, и сказал:

— Я разрешаю всем, кому Олеско был или ныне стал чужим, до вечернего звона колокола безнаказанно уйти из города. Те, кто останется — ремесленник он или купец, землевладелец или тяглый мужик, — на валы! Я не забуду ни вашего мужества, ни вашей крови! Не пустим врага в Олеско!

— Не пустим! — загремело на площади.

Шорник Войцех Марцинковский, которому только что развязали руки, взобрался к Галайде на паперть и спокойно произнес:

— Земляки! Не чужая нам земля Олеско, ведь на ней мы родились и выросли. Не таите в сердце зла на русинов. Не тут наши враги...

— Не тут? Не тут?! — выкрикнул Мартын Скрибка. — А где? Где?

Он протиснулся сквозь толпу и, выкрикивая что-то непонятное, пересек улицу и стремглав помчался к усадьбе судьи. Люди смотрели ему вслед: может, бывший надсмотрщик пришел в себя, узнал место, где когда-то кормили его и учили бить подневольных, теперь хочет найти укрытие во дворе Давидовича, боясь разъяренного народа.

— Держите этого мерзавца! — крикнул кто-то из толпы, но Мартын уже успел перескочить через частокол, выбил оконную раму и влез в дом.

Люди побежали к двору Давидовича, остановились возле частокола и увидели пробивавшиеся с чердака клубы дыма. Потом со всех сторон задымилась крыша, огонь лизнул гонты, и спустя некоторое время весь дом был охвачен пламенем.

Сумасшедший Мартын пробил кровлю возле дымовой трубы, выбрался наверх и закричал визгливым голосом:

— Он меня убил! Он меня убил!

А потом провалился в пламя.

Никто не спасал ни дома, ни Мартына...

К обеду площадь возле Дмитриевской церкви опустела. Летняя тишина стала гнетуще напряженной, тяжелой — никто ведь, даже боярин Ивашко, не ведал, что случилось там, над Стырью. В Олеско ждали гонцов от Юрши или же от Свидригайла. Но все знали одно началась война.

Потом Осташко Каллиграф запишет в свою летопись такие слова: