Манускрипт с улицы Русской

— А земли побольше хотелось? — Давидович пронизал сына острыми глазками. — Конечно, хотелось. А как же иначе я сумел бы их вырвать у Ивашка? Ну, ничего, хозяйничай, это ты умеешь, а там добрый бог пошлет тебе и мужскую силу. Я натолку тебе в ступе заячьей стремительности, орлиного полета, медвежьего рева, все это смешаю с утренним дождем... — бормотал, издеваясь над самим собой, не глядя на немощного сына, и раздевался. — Ведь нужен наследник, — швырнул шапку на кровать. — А не поможет, придется выпустить лань за ворота, только на длинной привязи... Ну чего глаза вытаращил? — расстегивал Давидович шубу, дул на озябшие пальцы. — Чей-нибудь бычок попрыгает, а теленочек будет наш... Да-а... Кому же это все, когда помрем, — голытьбе? А какие еще богатства потекут к нам! — потер руки. — Вот слушай, Адам. Жить будем все вместе тут, на Подольской земле. Есть хорошая новость: Свидригайло освободил из заключения короля только тогда, когда тот послал гонца к каменецкому старосте Бучацкому с приказом сдать крепость Федору Острожскому. Но Олесницкий перехитрил князя: тайно всучил гонцу свечу, а в ней записку — схватить Федора. Бог помог. Мы уже под скипетром короля. А он привилегии, привилегии объявил! Пускай теперь ждет беды на свою голову крамольный Ивашко Рогатинский!

Адам не сводил глаз с отца, пытаясь понять то, что он говорил: Давидович снял шубу, повернулся к стене, чтобы повесить ее на вешалку, и ахнул, увидев в проеме открытой двери белую фигуру.

— Предатели! — Орыся бросилась с кулаками на старого Давидовича. — Предатели!!!

Давидович ударил Орысю кулаком по голове, и она упала на пол.

— Услышала, стерва... Нет, нельзя теперь выпускать лань со двора даже на привязи. Позови мать, пусть обольет ее водой...

...В тот же день перед вечером на реке Гнезне возле Теребовли ратники Давидовича убили трех гонцов Ивашка Рогатинского.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ НЕ УБИВАЙ НЕВИННОГО!

Ни зловещий рокот толпы, высыпавшей на площадь у Дмитриевской церкви, ни апокалипсические выкрики Мартына Скрибки возле колокольни, ни молчащие жерла пушек и гаковниц на валах — этого страшного сатанинского оружия, звука которого в городе никто не слышал, не могли нарушить благодушного спокойствия летнего воскресного дня в Олеско.

Теплынь и тишина, и высокие, чуть слышно шелестящие тополя, и старые пихты с молодыми бледно-зелеными кистями, и беспрерывное кваканье лягушек над пересохшей Либерцией, и соловьиные трели в темных садах возмещали нарушенное равновесие между тревогой и покоем в мире.

И думал потом Осташко: не было бы сегодня такой удивительной гармоничности в природе — кто знает, не перевесила бы чаша гнева и печали, и вместо рассудительной сдержанности взяла бы верх безрассудная решительность, и начало правого дела навеки было бы обесславлено кровавым злодеянием.

Возглас скорняка Галайды помог людям услышать эту тишину, и воскресла доброта в их сердцах, возглас остановил поднятую руку над головами невинных — так в минуту опасности добрый возница сильным рывком вожжей останавливает взбешенных лошадей, которые под натиском тяжелой телеги несутся в пропасть.

Галайда пробрался сквозь толпу на паперть и с высокого помоста громко крикнул обезумевшим мещанам, которые с топорами окружили перепуганных до смерти мужчин, женщин, детей:

— Остановитесь! Не проливайте крови отроков невинных! Она падет на ваши головы!

И вдруг воцарилась гробовая тишина. Только повисший комком высоко в небе жаворонок звонким щебетаньем благословлял красоту земли и ее тишину; опьяневшие от ярости люди, намеревавшиеся обагрить эту красоту кровью, подняли головы и замерли на месте. И руки опустились...

Зажатый, смятый толпой Осташко посмотрел вверх и перекрестился: миг безумного бешенства прошел.

...Рано утром неизвестно кто принес в Олеско ужасную весть:

— Ляхи сожгли Луцк! Вырезали всех до единого человека.

Страшная весть выгнала жителей города из домов. Пока она дошла до Замковой горы и до двора Ивашка, мещане, вооружившись кто чем мог, уже бежали на Рыночную площадь — встревоженные и смятенные.

А Мартын Скрибка, разорвав на себе сорочку, закричал:

— Опустеет земля, рухнут скалы и города, высохнут родники, жернова перестанут молоть зерно, и море мертвым станет, и листья с деревьев осыплются, и бесплодными станут плодовитые, и бог приидет со своего престола страшный суд творить...

Страшные слова Иоанна Богослова из его последней книги Нового завета, что не раз выкрикивали юродивые и нищие во время отпущения грехов и престольных праздников, не пугали прежде даже детей, теперь приобретали определенный смысл — великий русский город уничтожен, и Люцифер с крестом идет с запада опустошать православную землю, льется красная кровь невинных, сходят с ума женщины и дети, и произойдет страшный адский суд тут — на Олесской земле; Мартын не переставал глаголить, нагнетая страх и гнев; рыдали женщины, и кто-то воскликнул:

— Руби ляхов!