Манускрипт с улицы Русской

На задних скамьях прокатился хохот. Каноник подбежал к Яцку и схватил его за лацканы кафтана.

— Чьи уши, пся крев?!

Яцко оттолкнул каноника, цехмастер призывал к порядку, но было уже поздно. Челядинцы вскочили с мест и, сердитые на святошу, из-за которого они сейчас лишаются банкета, потащили его в темный угол цеха, награждая тумаками. Кто-то щелкнул крышкой скарбоны, подавая этим стуком сигнал к драке. Началась свалка...

Яцко умолк.

— А потом? — повернул голову к нему Арсен.

— Потом... Потом произошло то, что должно было произойти. Одровонж выкупил у цехмастера портрет, чтобы его, чего доброго, не повесили где-нибудь, а меня приказал выгнать из цеха.

Когда Яцко собрал свои пожитки и пришел к Владыке попрощаться, тот упрекнул его:

— Зачем ты притащился на сходку с теми свиными ушами? Да нарисовал бы ему хоть уши девы Марии, коль он уж так хочет.

— Не кривите душой, мастер. Сами хмурились, когда я показал вам другой портрет, с ушами Иосифа... А впрочем, рисуйте себе херувимов, а я не умею так...

— Вот и пропал. Дурак ты... Такой художник пропал!

— А когда художник дорисовывает черту ангельские крылья, это разве не означает, что он пропал? Когда ложь за правду выдает?

— В каждой лжи есть зерно правды. И наши потомки найдут ее.

— В навозной куче будут рыться, чтобы найти бриллиант, да?

— И все-таки найдут. А что ты сможешь оставить, коль уже погубил себя?

— ...Вот и все, — закончил Яцко. — Владыке простили за меня — он согласился делать в кафедральном костеле витражи. Хойнацкого признали зачинщиком драки и присудили двести поклонов в цеховой каплице и один круг воска. А я оказался на задворках Вавилона.

Дверь в чулан приоткрылась, в просвете показалась голова корчмаря.

— Пора, — сказал. — Давайте деньги и уходите, если не остаетесь на вторую ночь.

Яцко Русин умоляюще посмотрел на Арсена, и тот заказал вина.

— Оставайся со мной, — сказал Яцко, когда снова захмелел.

— Да замолчи ты! — вскипел Арсен.

— Советовал бы тебе, следуя древнему обычаю, не отказываться от лазаревой сумы...

— Кто надоумил тебя и чьим языком ты говоришь? — крикнул Арсен, вспомнив, что такие же самые слова он уже слышал у ворот Луцкого замка. «Почему нищие хотят затянуть меня к себе, что им надо?» — Сказал,

будто бы оправдывался перед кем-то: Пойми же, Яцко, что я музыкант и всегда заработаю себе на кусок хлеба.

— У нищих тоже есть лиры...

— Почему ты тащишь меня в свое болото? — с упреком сказал Арсен.

— А ты уверен, что не в болото идешь?

— Ай джан, оставайся служить у меня, мне музыкант ох как нужен.

— Да пропадите вы пропадом! — разгневался Арсен, вручил корчмарю деньги, потом сунул монету в руку Яцку и вышел из корчмы, хлопнув дверью.

Яцко Русин вышел следом за ним и остановился на пороге:

— Да не забудь дорогу сюда, где-то оставь примету! — крикнул.

Теплое солнце уже поднялось над Львиной горой, предместье бурлило, сновали люди, словно муравьи, меся ногами весеннюю грязь. За костелом Марии Снежной возвышались тремя башнями Татарские ворота, они манили к себе и одновременно обдавали холодом, вызывая тревогу.

«Орыся идет к венцу», — подумал Арсен. Он остановился, словно хотел вернуться назад, но вперед звала дорога: он поправил гусли на плече и решительно направился к воротам Нового города.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЗАКАЛИ СЕРДЦЕ СВОЕ

Каллиграфу приснился странный сон: будто бы их, Осташек, на свете два. Один живой, но бесплотный, а второй мертвый — во плоти. Живой стоит возле гроба, глядит на упокоившегося высоколобого, со сжатыми губами двойника и печалится о том, что он так рано ушел из жизни, не оставив после себя ни рода, ни плода, ни прославленного имени.

На груди у мертвого лежит переплетенная книга — это то, что осталось после него. И хотя писание оборвалось на половине строки, все же Осташко может утешить себя тем, что он своим скромным трудом описал время, в котором жил, и, подобно затворнику в пещере, оставил будущим поколениям свое напутствие.

Другой, живой Осташко с душевным трепетом раскрыл книгу, чтобы прочитать слово, на котором оборвалась строка, и понять, какую силу она имеет, хотя знал: даже титла добавить уже не способен. Раскрыл и ужаснулся, увидев, что страницы в книге чистые. Он стал перелистывать их, но ни на одной из них не было и следа от красных чернил его скорописного пера. Осташко наклонился, точно близорукий: от его писания остался едва заметный след, и на первой странице он с трудом прочитал свои слова о Витовте:

«Тогда бяху крепко служащие ему велиции князи, честь и дары подавах ему, и такожде служаху ему и восточные цари татарские, а такожде и немецкие великии князья служаху ему со всеми грады своими и землями».

А дальше и этот едва заметный след терялся — летопись Осташка поблекла вместе с его жизнью, не пережив летописца ни на один день, а ведь он писал ее для потомков.

«Почему, почему? — бился в безнадежной скорби Каллиграф, зная, что уже ничего нельзя ни изменить, ни поправить. — Разве я фальшивил, описывая могущество Витовта, коварство Ягайла, непостоянство мятежного Свидригайла?»