Манускрипт с улицы Русской

...Погожее утро заглянуло в маленькое окошко, осветив нары, где Арсен и Яцко Русин спали, укрывшись от холода с головой под ветхой дерюгой. Низкий черный потолок тесного чулана, который армянин предоставлял на ночь за два гроша постояльцам, давил сверху, а снизу от каменного пола тянуло ледяным холодом, хотя на дворе уже была весна.

Арсен проснулся. Высунул голову из-под дерюги и теперь при дневном свете стал присматриваться к желтому лицу своего соседа, с трудом узнавая в нем черты когда-то живого и веселого Яцка Русина, который не так давно возвращался из Кракова со своим мастером Симеоном Владыкой в ранге челядинца-товарища, полный радужных мечтаний и дерзких замыслов. После долгих лет ученичества и челядинства он совершил обязательное трехгодичное путешествие и получил право нарисовать свой майстерштюк[25], за который должен был получить титул мастера. «Это будет мой самый большой праздник, — мечтал вслух Яцко, отмеривая долгие стадии[26] дороги от Кракова до Львова. — Ты улыбаешься, Арсен, на все смотришь свысока, хотя сам чуть старше меня. Над всем насмехаешься. А я... Ты понимаешь: наступит день, когда один из самых младших учеников обойдет с цыхой[27] всех мастеров-художников, золотых дел мастеров, литейщиков, сзывая их на сходку. Все товарищество посмотрит на мои картины, а они будут хорошие, ведь учился не у кого-то, а у Владыки, и меня назовут кунштмайстером. И я поставлю братству пиво... Снова смеешься. Скоморох ты... Я знаю, что сначала, как младший мастер, еще с год буду носить вино для братии, гасить свечи в каплице и нести носилки с гробом, когда кто-то, не приведи бог, помрет. Но потом... Потом я стану почитаемым во Львове художником, у меня будут свои ученики, а мои картины принесут мне славу и деньги...»

Арсен смотрел на Яцка, слышал его наивный мальчишеский голос и не мог поверить, что те слова говорил вот этот самый истощенный от недоедания и пьянства человек, возраст которого трудно определить. Вот он лежит, словно на смертном одре, со сложенными на груди руками, длинный нос заострился, оскалились почерневшие зубы — что случилось с ним?

Арсену вдруг стало не по себе, ему показалось, что он лежит рядом с мертвецом, он слегка толкнул Яцка локтем, тот открыл глаза и хриплым голосом прошептал:

— Гавриил, угодник божий, вытруси из своей лиры хотя бы полгроша, пошли хлопца в «Брагу», если нет у тебя ничего в бутылке. В горле жжет, душа росинки просит...

— Я не Гавриил, Яцко. Я — Арсен. Проснись.

— А-а, — зевнул Яцко. — Слава богу... У того Гавриила не допросишься. Если и даст, то такое нравоучение прочтет, что и пить не захочешь: и грех, и горечь, и позор, и в рай не попаду, а чтоб тебе бог дал здоровье, Гавриил, — я уже давно в раю.

— С каким Гавриилом ты разговариваешь, да продери ты свои глаза.

— С атаманом. Я в госпитале, храме для больных при Николаевской церкви, пристроился... Ближе к господу богу. Там всякого грешника принимают, лишь бы он был босой да голый. Опекуны таким образом души свои спасают. Есть один раз в день дают, эскулап-инок иногда наведывается, приносит лекарства, в баню раз в неделю посылает, а в воскресенье пресвитер гонит в церковь на молитву. Это, скажу тебе, цех не хуже, чем на Русской, для нищих. Я нашего атамана звал — забыл, что с тобой вчера засиделся в корчме, а он у нас будто бы за бургграфа.

Арсен вспомнил нищего из Луцка — неужели тот самый? — поднялся на локти и спросил:

— Какой Гавриил собой?

— Бог, Арсен. Пророк, страдалец однорукий и одноглазый... Но он добрый человек, только слишком праведный.

«Тот самый», — и Арсен почувствовал вдруг, что ему стало душно. Не мог объяснить себе, почему он боится атамана нищих; отбросил дерюгу и присел на нарах.

— Пойдем, Яцко, искать Владыку. Тебе нельзя больше оставаться в этом вертепе — пропадешь. Владыка поможет, я знаю его... Не превратился же он из человека в супостата...

— Когда черт залезает в камыш, то на какой хочешь дуде играет... Мне не все равно, у кого брать подаяние? Тут легче... Дадут тебе прохожие, не глядя в глаза, и «спасибо» не ждут: каждый своим грошем свой грех у бога замаливает. А там благодарности, низкого поклона ждут.

— Ты милостыню просишь?!

— Всякое бывает. Я больше всего рисую. Образочки со святой троицей на лубках рисую, кубки с фигурками амурчиков выбиваю — такой товар берут во время престольных праздников, только не всегда удается сбыть их, потому что за нами следят цепаки — famuli civitatus[28]. Ремесленники, не входящие в цехи, только два раза в год имеют право сбывать свой товар на больших городских ярмарках, а душа ведь каждый день винца просит.

— Какая беда занесла тебя сюда?

— Свиные уши архиепископа...

— Не понимаю...

— Послушай, если охота.