Читаем Манускрипт с улицы Русской полностью

Каллиграф долго ждал, Мария обрадовалась, что хоть одна добрая душа нашлась возле мрачной крепости, казавшейся ей большой тюрьмой с кровавым лобным местом, виселицами и всевозможными орудиями пыток. Певучим голосом она изливала свое горе:

— Травушка зеленая, муравушка маленькая, пчелка златокрылая на солнышко глядит, росинку пьет, чистым воздухом дышит, а мой Никита в темнице гибнет, света божьего не видит, ой, рученьки-ноженьки черви точат... А за что? Привязался Давидович к нам, словно к богачам каким-то, узнав, что горшки на ярмарку возим. И каждый год удваивает подать. Мы рук не чувствуем от этой работы, а у него морда красная, как у вареного рака. Но есть бог, есть господь на небе — накажет супостата. В чепце он родился, да на веревке сдохнет...

Заскрипели ворота, открылись, стражник пропустил Осташка.

— Подожди тут, к боярину проведет тебя лучник, — сказал и пошел в сторожку — глубокую нишу в стене замка.

Осташко осмотрелся вокруг. Огромный двор упирался слева в фундамент прямоугольной башни, от которой тянулось до ворот, мимо колодца с большим воротом, строение, сложенное из валунов, — наверное, хоромы; в строении узкий проход. Со стороны Вороняков — высокая стена с галереей, справа прижимались к ней низкие цекаузы[35], казармы челядинцев. Оттуда доносился шум, голоса людей и звон металла.

Каллиграф заметил, что за ним следит стражник. Он подумал, что нелегко овладеть этим замком — его стенами и людьми; замок показался Осташку неприступным островом посреди чужого моря. Таких островов немало на Червонной Руси, Волыни и Подолии, но есть где-то у них и свой православный материк...

Подошел лучник, завязал платком глаза и повел к Ивашку.

Простоволосый, в кубраке, Ивашко сидел за столом. Хоромы с голыми стенами на втором этаже башни с узким окном-бойницей служили ему канцелярией, где он находился во время осады, мобилизации выбранцев, а иногда — принимал здесь землянинов и послов.

Боярин был мрачен. После свадьбы дочери и ее отъезда он потерял покой. Перед его глазами все время стояла Орыся в минуту прощания.

...Повеселились. Скоморохи честно отработали свою гривну, уплаченную еще в Луцке, — и за себя и за Арсена. Орыся, видимо, раньше выплакала все слезы, потому что за два дня свадьбы не проронила ни слезинки, хотя бы для порядка, — должна же невеста поплакать хоть немного; она также ни разу не улыбнулась, когда танцевала с дружками последний свой девичий танец, а должна была бы усмехнуться, потому что так было заведено на свадьбах с давних времен, не обняла отца, когда жених увозил ее из дому, — удивлялись гости, такого прощания еще не видели, — и не разрешила Адаму взять себя на руки, когда тот хотел, тоже по старому обычаю, посадить ее в свадебный рыдван. На свадьбе Орыся была словно мраморная статуя: прекрасная и неживая.

«Спасибо, отец, за хлеб-соль», — сказала, поклонившись.

Ивашко, подавив слезы, протянул руки, чтобы в последний раз обнять дочь — еще чистую, невинную, к которой еще не прикасался никто чужой, но Орыся стояла не шелохнувшись и холодно смотрела на отца, ожидая благословения.

А Ивашко вдруг вспомнил былое. Ему так захотелось, чтобы и Орыся в этот момент подумала о том же... Тихий заснеженный Рогатин, ретивые лошади с гирляндами бубенцов на шеях, под окнами ходят хлопцы со звездой, звучно летит в студеное холодное небо колядка, возница подстегивает лошадей кнутом, несутся по снегу сани — Преслужичи едут с кутьей к бабке на Остров. Преслужич закутал Прасковью в бараницю[36], а маленькая дочурка перелезла с материнских колен на отцовские, под бараницей тепло, словно на печи, нашла отверстие в шубе, теплыми ручонками прикоснулась к шее, обняла, дыхнула в бороду, обдав молочным запахом, и прошептала: «Ты самый сильный на свете».

Орыся застыла в сдержанном поклоне, а в памяти всплыло совсем другое — такое далекое, словно давний сон или приключение из забытой сказки: весенние сумерки, а на подворье так чудесно играют дудари, а черноусый парубок поет о пане Иване, у которого конь лучший, чем у короля, лук крепче, чем у гайдука...

Ивашку вдруг почудился похоронный звон; на вышитых рушниках несколько мужчин несут гроб, скорбь нестерпимой болью отдается в сердце, несут на вечное упокоение жену Прасковью в каплицу святой Екатерины, а рядом с Ивашком, прижавшись к его плечу, идет Орыся и шепчет: «Ты самый дорогой для меня на свете».

Орыся стояла с опущенной головой и видела черноусого парубка... Вокруг кресты, смерть и небытие, а он зовет к жизни, и она поцеловала его, забыв, что поцелуй на кладбище приносит влюбленным вечную разлуку...

Вспомнил Ивашко и красавца гусляра, который вот тут, на этом месте, вернул ему дукат и просил не выдавать Орысю замуж за Давидовича. Как его сердце пронзил отчаянный плач дочери, когда ее одевали к венцу... Ивашко тогда посмотрел на краснощекого, с бесцветными глазами зятя и ужаснулся: в этот момент он, не колеблясь, выдал бы дочь замуж за скомороха, лишь бы только она улыбнулась и прижалась к его груди.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека «Дружбы народов»

Собиратели трав
Собиратели трав

Анатолия Кима трудно цитировать. Трудно хотя бы потому, что он сам провоцирует на определенные цитаты, концентрируя в них концепцию мира. Трудно уйти от этих ловушек. А представленная отдельными цитатами, его проза иной раз может произвести впечатление ложной многозначительности, перенасыщенности патетикой.Патетический тон его повествования крепко связан с условностью действия, с яростным и радостным восприятием человеческого бытия как вечно живого мифа. Сотворенный им собственный неповторимый мир уже не может существовать вне высокого пафоса слов.Потому что его проза — призыв к единству людей, связанных вместе самим существованием человечества. Преемственность человеческих чувств, преемственность любви и добра, радость земной жизни, переходящая от матери к сыну, от сына к его детям, в будущее — вот основа оптимизма писателя Анатолия Кима. Герои его проходят дорогой потерь, испытывают неустроенность и одиночество, прежде чем понять необходимость Звездного братства людей. Только став творческой личностью, познаешь чувство ответственности перед настоящим и будущим. И писатель буквально требует от всех людей пробуждения в них творческого начала. Оно присутствует в каждом из нас. Поверив в это, начинаешь постигать подлинную ценность человеческой жизни. В издание вошли избранные произведения писателя.

Анатолий Андреевич Ким

Проза / Советская классическая проза

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза