Манускрипт с улицы Русской

«Короли с королями, бояре с боярами, смерды со смердами. Анну Ярославну выдали замуж за французского короля, Ядвигу за Ягайла — разве их кто-нибудь спрашивал про любовь? Ты же выйдешь за Адама Давидовича, ибо мне с его отцом надо управлять Олеско». Знала, что должна подчиниться воле отца, и привыкала к краснощекому Адаму, который приходил к ней два раза в неделю и твердил только об одном: сколько в теребовлевском имении, которое будет принадлежать ему, полей, сколько челяди черной — парубков и челяди белой — женщин, сколько тяглых людей, а сколько бортников, рыбаков и сторожей, сокольничих, бобровников, конюхов и лесничих, бондарей, кузнецов и плотников.

Слушала, зная, что это все будет принадлежать ей, и постепенно смирилась с мыслью о замужестве. Пугали ее только бледно-серые, почти бесцветные глаза жениха, в которых притаились колючие зрачки; эти зрачки смотрели на нее остро, словно гвозди, никогда они не были теплыми, всегда оставались холодными. К Адамовым глазам привыкнуть не могла и все же покорно готовилась к свадьбе.

Вдруг появился гусляр — кареглазый, веселый, он открыл ей совсем иной мир, которого она до сих пор не замечала, сторонясь, даже не интересуясь им. Мир сотен, тысяч людей, у которых есть свои беды и утехи, радости и печали, а поэтому и глаза у них живые или грустные, ибо эти люди что-то ищут, что-то находят или теряют, скорбят об утрате и радуются покупке, ничего они не получают готовым, всего добиваются своим трудом... Гусляр первым обнял Орысю, ведь Адам даже не садился рядом с нею, а гусляр, шальной, сильный и смелый, впился до боли в ее губы, она убежала тогда, обожженная его поцелуем, и теперь днем и ночью томится от сладостного ожидания, и ей снятся греховные сны...

Орыся все слышала. Она прижалась к окну, когда во дворе безумный тиун похвалялся научить судью, как раздобыть серебро на свадьбу сына, — какой стыд, люди насмехаются над ним, а она послезавтра пойдет в тот дом. Орыся не знала, за что отец посылает в темницу этого мужика, но поняла: из-за Давидовича. Бросилась к двери, но открыть ее не посмела...

Когда двор опустел и возле ворот остался лишь стражник, она оделась и, не сказав ни слова отцу, пошла на кладбище на могилу матери, похороненной два года назад возле каплицы святой Екатерины.

...По широкому миру блуждал красивый и печальный Тристан и пришел в край, где жила его Изольда...

Весенние ручейки бежали меж оврагов, а Орыся молилась на могиле матери, обращаясь к ней со словами, идущими из глубины души, навеянными не церковью, не псалтырем, а девичьей тревогой:

— Согрешила я в помыслах своих, боже мой, боже, — не вольна совладать я с собой. Чистая водица-иорданица, ты обмываешь горы, корни, камни, обмой и меня, грешную Орысю, от всякой скверны и пагубы, чтобы я была такой чистой и величавой, как весна, чтобы была такой красивой, как ясная заря...

Арсен остановился возле кладбищенской ограды и увидал девушку в белом кожушке и большом цветастом платке, застывшую на мокром снегу перед могилой. Узнал ее по одежде, припомнил каждую черточку ее лица, но и сейчас никак не мог поверить, что она и есть та боярышня, ради которой пришел он в Олеско со скоморошьей братией, чтобы играть на свадьбе. Теперь его охватило еще большее сомнение: зачем дочери Ивашка, к которой завтра девушки придут плести венок, сегодня стоять на коленях перед могилой, как сироте. И он обрадовался: обманула его Орыся, назвав себя боярышней; он тихо открыл калитку, подошел и стал позади девушки, не смея прервать ее молитву.

— Не отягощай меня, господи, грехами по милости своей святой, — горячо шептала девушка и вдруг вздрогнула, услышав за спиной чье-то дыхание.

Вскочила, оглянулась, тихо воскликнула:

— Арсен?

Он взял девушку за покрасневшие от холода пальцы, она не отнимала их, смотрела на него и недоуменно покачивала головой, не веря, что видит того, о ком думала днем и ночью и в молитвах просила бога помочь забыть его, ибо она не должна слушаться голоса своего сердца, — так почему он тут, стоит перед ней наяву, зачем пришел? Кого ищет?

— Как ты тут оказался, Арсен? Зачем?

— Мы, Орыся, не проходим ни мимо больших, ни мимо малых городов. Странствующие люди веселят народ, балагурством на хлеб себе зарабатывают. Мы теперь в олесской корчме пиво пьем да ждем сретения, когда будем играть на свадьбе дочери Ивашка Рогатинского...

— Дочери Ивашка! — ахнула Орыся. — Ты?

— Боярин еще в Луцке пригласил нас. Признайся, дивчина, что обманула тогда меня, что не тебе завтра на голову венок положат, не тебе послезавтра, под плач моих гуслей, будут расплетать косу. Скажи, что та — другая, не ты...

— Та будет другой, Арсен, — прошептала чуть слышно, будто ветерок зашелестел.

— А чья же ты?

— Была бы твоей, если бы моя воля...