Манускрипт с улицы Русской

Он пригласил путника в дом и без умолку говорил: через какой-нибудь час Осташко уже знал все об Олеско. Прежде всего он узнал, что вон та большая лужа посреди города названа в его честь морем Галайды. Это было давно. Удачно продав на рынке свои кожухи, он так напился, что, идя домой, забрел в лужу и заорал благим матом: «Спасите, кто в бога верует, тону в море!»

— Что за твердыня вон там на горе? Ей более ста лет... Говорят, сей замок построили еще во времена Юрия Тройдена, галицкого князя, а когда его отравили в Луцке, крепость захватил Любарт. Ну, а потом переходила она из рук в руки. Были там поляки и венгры — кто только не был. Слава богу, Витовт посадил в замке русинский гарнизон, ну и нам легче стало...

— О магдебургском праве спрашиваешь? Нет, еще не ввели его, однако и тут дает о себе знать шляхетская хартия, которая приравнивает ляха к пану; а русина к холопу... А кто же ты такой и что умеешь делать?

— Из мира сего, добрый человек, — уклончиво ответил Осташко. — Умею писать.

— О-о, так ты богат! — воскликнул скорняк. — С таким умением и волостным судьей можешь стать. Оставайся тут, путник хороший, если нет у тебя ни рода, ни племени. Не пропадешь. В городе, правда, тесно, жилья не найдешь, но на Вороняках, сам видел, опустела одна хатенка. Завтра я сведу тебя туда.

...Не слышно Галайды — пьянствует где-то трудяга. Осташко постоял еще немного и направился в сторону гор.

На склоне Белой горы, что на Вороняках — холмистом подольском хребте, который разогнал потоки рек на север и на юг, — прилепилась халупа Осташка.

В маленькое окошко виден весь Олеско. Перед излучиной вала, протянувшейся темной дугой над снежными сугробами, утопали в усеянных инеем садах Теребеж, Цыков и Волуйки; за валом, что наежился частоколом и низкими башнями, виднеется островерхая башня ратуши, к ней прижалась прямоугольная площадь. Этот рынок дважды в неделю наполнялся шумом; недалеко отсюда в центре города поблескивает ледяным зеркалом круглое озерцо — море Галайды. В разных концах города меж домов и магазинов возвышаются купола трех деревянных, крытых гонтом церквей, а дальше, за северным валом, едва виднеются заолесские села — Юшковичи, Ожидов, Куты, притаившиеся на белой, как молоко, равнине.

На восток от города, на расстоянии пушечного выстрела, поднимается от равнины в небо Лысая гора, увенчанная овальной замковой стеной и высокой многогранной башней. К замку сквозь непроходимые летом топи, тянущиеся вдоль гнилой Либерции, покрытые ряской, редкими ольховыми деревьями и кустарниками, идут две усаженные липами дороги: с востока — до Бродовских ворот и с запада — до Львовских. У нижнего вала дороги обрываются подъемными мостами, зияющими, словно разинутые пасти туров.

Трудно добраться непрошеному в Олесский замок, где Ивашко Рогатинец держит большой гарнизон.

Осташко сидел у окошка и наблюдал, как сгущаются синеватые сумерки над громадою замка. Наступил вечер, погасли огни в горницах, седой пеленой затянулся город, только едва виднелась черная замковая башня да было слышно, как перекликаются часовые.

Меркнут в темноте очертания Олесского замка, что стоит посреди горной цепи, сковывающей Галицкую Русь от Каменца до Холма. И властвует в нем Ивашко, сильный и мужественный ратоборец.

Осташко отошел от окна. Дуя на озябшие от холода руки, он присел к столу, где стояла чернильница с пером и лоток с бумагой. Зажег свечу.

«А что я должен делать, если мое оружие не меч, а перо?»

«Давид, садясь, возлагал персты на живые струны, мы же берем в руки скорописное перо, чернила и бумагу и пишем на ней...» — вспомнил Осташко библейское стихотворение.

«На большее я не способен... Ничего не поделаешь...

Но я знаю, человек должен сделать для своей Отчизны все, что может по своим способностям и уму. Ноги у меня слабые, и мне не удержаться в седле необъезженного коня; сердце у меня мягкое — от вида крови становится мне дурно, худо; немощное мое тело — погрузилось бы в землю под тяжестью стального панциря; рука моя согнулась бы, как лоза, когда я попытался бы поднять булатный меч. Но бог дал мне зоркие глаза и острую память, я постиг тайну письма, и легкое перо удивительно послушно моей воле — выводит только то, что осознал и осмыслил мой разум, что постигла душа. Вся моя сила в скорописном пере, ибо я не способен ни к бортничеству, ни к ратному делу, ни к землепашеству. И если я когда-нибудь отравлю свои мысли ложью, пусть отсохнут у меня три перста на деснице, которые держат перо, и пусть забуду я тайну письма...»

Слышно, как перекликаются часовые на сторожевых башнях замкового вала, звенит металл в оружейной мастерской, не спит — готовится к рати русинский гарнизон.