Манускрипт с улицы Русской

— Эй, человек добрый, — схватил гончар тиуна за руку так, что она хрустнула в запястье. — Я тебе не татарин-невольник, — добродушное лицо гончара побагровело от гнева, — чтобы ты замахивался плетью на меня, как на раба... Подать уплачу пану судье исправно, пусть только дорога подсохнет, чтобы вырваться на торг.

Гончар опомнился, отпустил руку тиуна, который отступил назад и, возмущенный таким обращением с ним, снова замахнулся на Никиту плетью. Мария подскочила к Скрибке, и плеть обожгла ей лицо, оставив синюю полосу от уха до подбородка.

Жена вскрикнула, а потерявший власть над собой гончар схватил тяжелую макитру, что попалась под руку, и разбил ее о голову тиуна. Тот упал на колени, потом на локти и, обмякший, растянулся на чисто выметенном полу.

Мария закричала. Никита нагнулся над тиуном — он не дышал.

— Я убил его, — спокойно произнес гончар и неизвестно зачем стал собирать черепки от разбитой макитры. Потом посмотрел на жену и повторил с дрожью в голосе: — Я убил его...

Никита сложил черепки на скамью, взял тиуна за ноги и выволок во двор, затем вернулся в хату, вытер о штанины руки и сказал жене:

— Ты жди меня... Делай горшки, продавай их, а я... Я пойду к старосте Ивашку, пока Давидович не посадил меня в кутузку. Расскажу Ивашку, как было. Говорят, он справедливый человек, да и судья подчиняется ему.

Двор Ивашка Преслужича-Рогатинского стоял обособленно, недалеко от замка, за нижним валом. Высокий частокол, огораживавший дворовые постройки, сходился с двух сторон к железным воротам — парадному входу. Возле ворот стоял вооруженный стражник.

Гончар Никита украдкой, будто все в городе уже знали о случившемся, пробрался к воротам и потихоньку приоткрыл их. Стражник алебардой преградил ему дорогу.

— Я к его милости боярину, — промолвил Никита дрожащим голосом: он все яснее представлял себе, какое наказание ждет его за убийство тиуна, но надеялся, что чистосердечное признание облегчит его участь. О бегстве он и не помышлял, куда он убежит, если иного мира, кроме Олеско и Гавареччины, для него не существует; ждать дома, пока придут за ним, было еще страшнее. Он повторил: — Я к пану старосте Ивашку Рогатинскому.

Стражник пропустил его: хозяин олесского староства, когда бывал дома, принимал всех — начиная от богатых землевладельцев и кончая самыми бедными волочебниками[21]. Но зато в замок к себе не допускал никого из посполитых.

Никита вошел в гостиную, на стенах которой висело оружие, а пол устлан шкурами кабанов. Он долго ждал. Наконец из хоромов в боковую дверь вошел бородатый мужчина в льняной вышитой сорочке. Никита узнал старосту и упал перед ним на колени.

— Встань, — промолвил Ивашко. — Я не король. Говори, что тебе от меня надо. Или, может, что-то натворил?

— Я тиуна... гаварецкого-тиуна, что от судьи Давидовича... Мартына, которого прозывают Скрибка, сейчас... убил, — простонал гончар.

— Убил?! — Ивашко даже присел на скамью, с удивлением всматриваясь в добродушное широкое лицо ремесленника, который, казалось, и муху не задавил бы. — Как убил?

— Макитрой, ваша милость...

Ивашко прикусил нижнюю губу, задрожавшую от смеха, и продолжал допрос:

— За что же ты его убил?

— Я не хотел... Он требовал уплаты подати, заранее — целую гривну, судья собирается играть свадьбу сыну, а у меня и полгроша не найдется в доме — на свою свадьбу осенью все деньги израсходовал... Он ударил мою жену нагайкой по лицу, ну а у меня бог разум отобрал...

Лицо Ивашка побагровело. Злость на скупость Давидовича смешалась с гневом на непокорных подданных, к тому еще и плохое предчувствие встревожило его душу: смерть накануне свадьбы, которая должна была состояться послезавтра, ничего хорошего не предвещала. Он сурово сказал:

— Убиен будешь за убийство.

Удрученный гончар стоял повесив голову.

— Увести его! — приказал Ивашко стоявшему у двери слуге. В это время со двора донеслись мужской и женский голоса, какое-то странное хихиканье. Ивашко вышел на порог дома. Возле ворот стояла молодая женщина в платке, сбитом на затылок, в сердаке[22], она держала за руку тиуна Скрибку. Один глаз у него заплыл синим отеком, а он блаженно смеялся и повторял одно и то же:

— Я инклюзник[23]! Я инклюзник...

Женщина покинула тиуна и подбежала к боярину.

— Не наказывайте, не наказывайте моего Никиту, чай, не убил же он его, — залепетала. — Тиун живой, дай бог ему здоровья. Живой, только смеется...

— Я инклюзник, — убеждал тиун стражника. — Дам тебе один грош, а с тебя получу десять... Я научу пана судью, как делать с гроша инклюз, и он сумеет собрать сыну на свадьбу кучу серебра. Я поцеловал черта и плюнул на Иисуса и научу судью, как плевать на Иисуса...

— Отведите его в тюрьму, пускай посидит там, пока придет в себя, — приказал Ивашко. — Этого, — указал на Никиту, — в замок, в темницу!

Орыся все это слышала. Она сидела в девичьей и вышивала нелюбимому жениху свадебную сорочку. Знала давно, что она не свободна, хотя отец безумно любит ее. Когда-то он сказал: