Манускрипт с улицы Русской

Раскинулся Крым по обе стороны Бахчисарая, и снятся ему сладкие сны о далеком прошлом. Кочует по степи великий ногай, потомок монголов, который так же, как и его предок, не имеет понятия о хлебе, а ест мясо, запивая его айраном и кумысом... Кочуют, перегоняя с места на место свои стада, Буджацкая, Эдикайская и Джамбуйлуцкая орды под водительством хойма-ханов. Ногаю безразлично, кто властвует в Крыму, ему все равно, какой владыка и за что повелит воевать ему.

Прочно осели в горах чабаны и угольщики — омусульманенные греки, генуэзцы, готы, которые почитают старые христианские праздники как реликвии своей собственной истории. Их мало интересует, что происходит в мире, лишь бы только никто не зарился на их луга и полонины, на их жен.

Новый Крым лежит разделенный глубокой расщелиной над Чурук-су, он заселен людьми, которые считают своей родиной другие страны. Но стоит только бросить клич к борьбе «за веру», как монголы-ногаи и христиане таты, не задумываясь над тем, кто их зовет, тотчас становятся фанатичными рыцарями пророка Магомета; бряцают мечи, горят глаза, которые никогда не затянутся слезой, увидев кровь; сердца их жаждут жертвоприношения во имя закона, часто становящегося беззаконием. Исчезают мечтательность ногая и замкнутость тата, пастухи становятся воинами, готовыми делать все, что им прикажут: убивать, жечь, уничтожать, лишь бы только за веру, в которой никто и никогда не сомневался. Песню тогда заменяет воинственный клич, вольнодумство — слепая покорность, вольнолюбие — почтительность и страх, доброту — жестокость.

Крымчанин еще не назвал себя татарином, но уже сложил легенды и песни о своем прошлом. Дайте ему полководца, вожака, и он удивит мир, а потом сам будет удивляться, как героически создавал когда-то для себя свое государство и свою неволю. Ведь сегодня он умеет быть грозным, откликаясь на чуждый ему призыв султана.

Дайте полководца, вожака!

«Я ваш полководец! Посмотрите на всадника, что стоит на скале Топ-кая. Подо мной необъезженный аргамак, мне тридцать шесть лет. Я — Ислам-Гирей, вчераший пленник польского короля, ныне военный министр хана — слабосильного брата — Бегадыр-Гирея, завтра — хан. Слушайте меня, ногаи и таты! Не кто иной, как я разорву турецкие цепи, которые сковали Крым от Байдарских ворот до Кафы, и подниму вас на такую высоту, к которой будут тянуться все народы мира. Я, правнук Тамерлана!»

Ислам-Гирей повернул коня и медленно начал спускаться вдоль ущелья, похожий в лучах заходящего солнца на величественный монумент воина. Скользнул взглядом по долине — греки закрывали лавки, кричали армяне в своем квартале, татары застыли у своих саклей в молитве. Темнела зеленая крыша дворца, и тихо было в ханском дворе. Очевидно, хан молится или сочиняет стихи о соловье, влюбленном в розу: в такие минуты безмолвствует стража и, словно тени, бесшумно ходят по площади ханские гвардейские сеймены[157].

Ислам зловеще захохотал, даже конь шарахнулся в сторону. Он натянул поводья так, что конь встал на дыбы. Стоявшие внизу люди ахнули: что это за безумец, намеревающийся перескочить через пропасть на ханское подворье? Всадник повернул влево — нет, еще не время — и быстро скрылся за горой, спускаясь к цыганскому предместью Салачика.

От Салачика вдоль северных стен крепости Чуфут-кале узким коридором тянулось в горы ущелье Ашлама-дере. Вход в ущелье преградил летний дворец хана Ашлама-сарай, весь утопающий в зелени садов, а рядом будто вросшая в землю духовная школа Зинджирлы-медресе.

Здесь когда-то учился Ислам-Гирей…

Вай-вай, когда это было… Над воротами медресе, помнит, висела дугой цепь — зинджир: кто заходил в ворота, должен был наклониться, чтобы не удариться головой о нее, — склониться перед величием науки и религии. Эта цепь все время напоминала о том, что ты ничтожный червь в сравнении с мудростью твоих предков.

В Зинджирлы-медресе Ислама учили поклоняться аллаху и яростно ненавидеть неверных. И он горел желанием испытать сталь своей сабли на головах гяуров, насладиться в конце концов свободой…

Под Бурштином, на Покутском шляху, впервые с глазу на глаз встретился с казаками, скрестилась сабля ханского сына с саблей гетмана Григория Черного[158]. Ослабела рука, схватили чубатые казаки юного Ислам-Гирея.

Иная наука начинается теперь для Ислама. Казаки передали его полякам, у которых он целых семь лет, ожидая выкупа, изучал при варшавском дворе тонкости европейской дипломатии.

Стоит ли жалеть о тех годах? Бушевали, правда, войны над Европой, а окрепшие руки жаждали меча, по ночам снились оседланные кони, волнистая ковыльная степь, и шум боя будил его среди ночи. Не было коней, не было и оружия — остались лишь мечты и злость.

Вокруг ненавистные гяуры. Будь то казак, лях или француз. Все они заклятые враги мусульман, арабов. Если бы его воля и сила, рубил бы их всех подряд и оставлял бы после себя горы голов, как это делал Тимур.