Манускрипт с улицы Русской

Много лет прожили вместе Хюсам с Нафисой — только вдвоем. У него не было других жен, хотя эта и не родила ему детей. Он любил Нафису. А им, бездетным, всегда давали на воспитание мальчиков, привезенных из чужих стран. Нафиса любила их, приемышей, как любят соседских детей бездетные женщины. Хюсам обучал их турецкому языку и корану, а сам не раз спрашивал себя: зачем это? Разве можно полюбить мачеху сильнее, чем родную мать? И они отдавали мальчиков в корпус янычар без боли в сердце и забывали о них, как забывают о детях соседей.

Но одного вырастили, выпестовали — диковатого мальчика из приднепровских степей. Хюсам не хотел отдавать воспитанника, когда начальник янычарской казармы пришел забирать его. Пусть подарят им Алима в награду за то, что они воспитали много хороших воинов. Нафиса рыдала — своей долголетней бескорыстной работой она заслужила у султана право иметь сына. Ведь он единственный из всех называл ее матерью. Смягчилось сердце ода-баши при виде плачущей Нафисы, он велел позвать Алима — пусть сам скажет. Вошел Алим, высокий, сильный, широкие черные брови сомкнулись над орлиным носом; у юноши загорелись глаза, когда он увидел оружие, крепко сжал эфес ятагана, который подал ему ода-баша, и ушел с ним, не обняв на прощание названых родителей, исчез с их глаз навсегда.

Тогда Хюсам сказал: «У человека есть только одна мать или ни одной». Но его слова не успокоили Нафису, она побежала проводить Алима. Потом каждый день ходила к казармам янычар, слонялась там напрасно: Алим не выходил к ней. А вчера, когда янычары с Амуратом переправлялись через Босфор, весь день простояла на берегу, но так и не увидела его. Рыдала, думая, что он погиб.

Растревожили Хюсама слезы Нафисы, хотя сам он не тужил о приемном сыне. Иные мысли клонили его седую голову над станком, на котором он делал женские кольца, браслеты, серьги.

Перед ним лежит рубин, на котором он больше месяца с утра до вечера вырезал в форме цветка стихотворение Саади: «Лучше быть в цепях с друзьями, чем сидеть в саду с чужими». Рассыпались по столу редкостные жемчужины, самоцветы, тонко отшлифованные руками мастера. Все они теперь тут, дома, свою лавчонку на Бедестане[153] Хюсам закрыл. Его товары лежат, покупатели больше не интересуются изделиями известного ювелира, которыми когда-то гордились султаны и визири. Зато расхватывают безделушки, лишь бы они блестели, лишь бы на них была выгравирована хвала недолговечному султану. Почему так? Почему люди теперь не интересуются произведениями подлинного искусства? Ведь такое искусство было. В славные времена Сулеймана из Персии и Аравии приглашали самых искусных мастеров, австриец Коджа Синан украсил Стамбул восьмьюдесятью мечетями, библиотеками, караван-сараями. Тогда каждый карниз на доме, каждая колонна, капитель, пороховница, тарелка, даже жаровня могли быть произведениями вечной красоты. Тогда не жалели денег ни мещане, ни вельможи. Почему теперь все заботятся только о своем обогащении и равнодушно относятся к прекрасному? Ведь когда женщина перестает заботиться о румянах и нарядах, когда начинает трястись над каждым алтыном и держит их запертыми в шкатулке, а сама ходит в грязной фередже, — все знают, что она стареет...

Да разве беда только в том, что разрушаются мечети, а вместо новых медресе строят казармы, что на рынке охотнее покупают изделия из латуни, чем из золота? Галата, Пера и Скутари каждый день все больше и больше заполняются обедневшими заимами и тимариотами[154], которые не могли выдержать налогов, янычарского своеволия и пошли пополнять рынки нищими, городские закоулки — бандитами, монастыри — дармоедами-дервишами, а янычарские полки — грабителями. Ведь когда мать становится безразлична к детям и внукам, значит, она состарилась и собирается в дорогу на тот свет. Что случилось с Турцией, государством пяти морей и трех континентов? Неужели незримая неведомая болезнь точит ее нутро и она инстинктивно чувствует неминуемость конца?

А куда исчезла любовь к отчизне? Хюсам хорошо помнит былые походы Сулеймана Пышного, когда каждый здоровый мужчина оставлял семью и дом, брал в руки оружие и шел на войну, не заботясь о вознаграждении. Теперь же никто не пойдет воевать до тех пор, пока в его руках не зазвенят дукаты. Когда сыновья забывают свою мать, то она, нищенствуя, умирает у соседнего порога...

А ты, Нафиса, плачешь, что неродной сын забыл о тебе... Лишь к утру уснул он в своей мастерской, размещенной в подвале, не ведая о том, что творится по ту сторону Босфора. Нафиса разбудила старика под вечер. Она только что вернулась из города, была встревожена, настойчиво теребила Хюсама за плечо:

— Вставай, вставай, Хюсам! Ты спишь и ничего не знаешь. Этой ночью умер султан Амурат…

— Великий боже! — вскочил Хюсам. — Как, почему умер Амурат?

— Поговаривают, что отравили его янычары. На банкете.