Манипулятор

Вспомнил! Я вспомнил. Это был Петя «Радио». В памяти воскрес эпизод пяти или шестилетней давности — мы с отцом в «Меркурии» выгружаем из «двойки» очередные пятнадцать ящиков пива, которые носит в склад именно Петя. Он так же болтает без умолка, жуя поток слов. И одет не смотря на середину лета, кажется, Петя так же — рубашка и штаны, нет только куртки. На затылке та же кепка, которую он бесконечное количество раз от смущения снимает и надевает. И из глубины склада доносится веселый крик кладовщика: «Петя, ты как радио, только тебя не выключишь!»

Я всматривался в лицо Пети, подававшего коробки на ленту, и не замечал отпечатка времени. Казалось, он всегда был таким старым. Даже подумалось странное, что Петя родился уже таким старым, ему выдали в роддоме кепку и направили в «Меркурий» грузчиком. Личность его производила неоднозначное впечатление. По всем социальным критериям Петя являлся неудачником. Низкий, невзрачный, необразованный, с трудом говорящий. Сплошные минусы. Но они так странно уравновешивались другими чертами Пети, что у меня не возникало желания думать о нем пренебрежительно или плохо. Я видел Петю в работе. Он всегда трудился честно, никогда не отлынивал. Приходил на разгрузку очередной машины сразу, как только звали, и уходил последним. Петя был крайне отзывчив. Если его что-то просили, он исполнял не думая, а после спрашивал, не требуется ли еще его помощь. Петя ничего не требовал, ничем не возмущался, он просто трудился, как мог. Странно. Я отчетливо понимал, что Петя будет трудиться грузчиком в «Меркурии» до последнего своего дня. В нем было то, что я понимал, но не принимал. То, от чего я бежал в своей жизни всеми силами. Жизненной определенности на многие годы вперед. В таком выборе было что-то страшное. Большинство людей страшится выбора и неясности, я же сторонился определенности. Она как приговор, жизнь твоя расписана и известна до самой смерти. Без права и шанса на чудо. Страшная перспектива. Петя не ждал чуда, не боролся за его появление. Что это — смирение или бессилие?

— Все, все, да. Последняя, ага, последнюю кинул. Все, фух, нормально. Разгрузили, все, нормально. Покидали, ага, принимают пусть. Принимайте, ага. Много коробок. Нормально все. Разгрузили, ага, — бульканье Пети вывело меня из раздумий. Разгрузка закончилась. Я пошел вниз в склад сдавать товар и через десять минут вернулся.

— Сейчас, подожди, схожу к Сене, — сказал я отцу, курившему около машины. — Он там обещал мне цены дать на другой товар, может быть, будем ему поставлять.

Отец кивнул. Минут через пять я вернулся.

— Дал мне Сеня бумажки по другим товарам! — выпалил я, запрыгивая в кабину. — Дома посмотрим, что к чему, а завтра обзвоним всех. Цены узнаем, посчитаем, прикинем. С товаром, вот, у нас беда, и так лишнего бартерного товара нет, а тут еще Сеня с таким предложением. Но отказываться нельзя! Будем выкручиваться.

— Как мы будем выкручиваться? — уставился на меня удивленно отец. — Ты смотри, сейчас там наобещаешь ему с три короба, а потом не получится.

— Получится! — возбужденно возразил я. — Сейчас как раз сезон синьки начался, товар пока пару месяцев будет, а там, глядишь, и еще какой товар найдем! Может, тот же «Люксхим», наконец, разродится на новый товар. Козлы, обещают уже целый год. Ну, ладно. Выкрутимся, да, папаня!?

— Да, — бодро с улыбкой кивнул отец. — Куда теперь?

— На рынок теперь! — развел я руками. — Выручку снимем и все, домой.

Через полчаса тряски по тающим городским дорогам мы были на месте. 17:45, отец пошел к киоскам. Я остался в машине, сидя в углу, обмяк и закрыл глаза, задремал, устал очень. Отца, любителя поболтать на пустопорожние темы, я не ждал обратно скоро.

— Уснул!? — бросил отец бодрым голосом, через двадцать минут забираясь в кабину.

— Угу, — буркнул я, не открывая глаз.

— Поболтали с Надеждой Петровной! — сказал отец с довольным выражением лица, завел машину. — Полина, вот чухонка!

Кабина завибрировала от ожившего двигателя, выведя меня из дремы, я сел прямо.

— Ну что, домой!? — весело сказал отец.

— Ну да, — произнес я вяло.

— Что-то ты невеселый прям такой!? — все улыбался отец. — Али не выспался!?

— Есть хочется, желудок болит, — произнес я вяло.

— Желудок, это плохо, — помрачнел отец. — Сейчас дома супчика поешь.

Мы поехали.

— Поем, конечно, — промямлил я, поджимая пальцами болевший желудок.

Я раньше не понимал, почему с гастритом или язвой желудка в армию не брали. А получив проблемы с желудком, все сразу уяснил. Трудновыносимые постоянные боли в одной точке оказались столь неприятны, что я не мог думать ни о чем другом. Все мысли забирали эти боли. Они затмевали все и хуже того, забирали силы — сначала моральные, а через них и физические. Боли порождали раздражение от бессилия немедленно их прекратить, разве что только лекарствами.

Мы доехали до стоянки и прошли полдороги до дома в полном молчании.

— Сильно болит? — прервал молчание отец.

— Так… нормально, — через раздражение выдавил я, чувствуя, как меня мутит.

Мать, едва открыв после звонка дверь, демонстративно ушла в дальнюю комнату.