– Из всех предложений, какие мне когда-либо приходилось слышать, – сказал он, – это самое безрассудное. Его можно понимать так, что вы слишком горды, чтобы занимать дом, принадлежащий брату вашего мужа, и потому хотите подвергнуть себя и ваших детей всем неудобствам ограниченного дохода. Если бы дело касалось только вас, я бы не считал себя вправе возражать, но я вменяю себе в обязанность сказать вам, что в отношении детей все знающие вас будут думать, что вы поступили безрассудно. Весьма естественно, что они должны жить в этом доме. Малый дом никогда не отдавался в аренду. И насколько мне известно, за него никогда не брали платы с самого дня его постройки. Его всегда отдавали какому-нибудь члену семейства, который имел на это право. Я всегда считал ваше пребывание в нем столь же твердым и постоянным, как и мое в этом доме. Ссора между мною и вашими детьми была бы для меня большим несчастьем, хотя, может быть, для них это ничего не значит. Но если бы и была ссора, то я все-таки не вижу достаточной причины к их переезду. Позвольте вас просить изменить свое мнение об этом деле.
В некоторых случаях сквайр умел принимать повелительный вид, и в нынешнем случае принял. Мистрис Дейл знала, что может отвечать только повторением своего намерения, а между тем была не в состоянии дать сквайру удовлетворительного ответа.
– Я знаю, что вы очень расположены к моим детям, – сказала она.
– Ничего больше не стану говорить об этом, – отвечал сквайр.
Он думал в эту минуту не о Малом доме, а о полном праве пользования, которое он желал передать старшей дочери, всеми благами, какие должны принадлежать владетельнице Оллингтона. Думал он также и о средствах, какими надеялся поправить расстроенное состояние Лили. Дальнейшие слова не имели бы особенного значения, и потому мистрис Дейл удалилась, чувствуя полную неудачу. Тотчас по ее уходе сквайр встал, надел пальто, взял шляпу и трость и вышел на террасу. Он вышел для того, чтобы дать своим мыслям более свободы и чтобы ощутить то спокойствие и утешение, которые обиженный находит в размышлениях о своей обиде. Сквайр уверял себя, что с ним поступают очень жестоко, что он начал сомневаться в самом себе и своих душевных побуждениях. Отчего все окружающие так сильно не любили его, избегали его и ставили преграды его усилиям упрочить их благополучие? Он предлагал своему племяннику все права сына, требуя взамен этого, чтобы он согласился постоянно жить в доме, который должен был сделаться его собственным домом. Но племянник отказался. «Значит, ему неприятно жить со мной», – сказал старик с горечью. Он был готов наградить своих племянниц щедрее, чем награждались дочери Оллингтонского дома своими отцами, а они отвергают его доброе расположение, открыто говоря, что не хотят быть ему обязанными. Он стал тихо ходить по террасе, с глубокой грустью размышляя обо всем этом. Живо представляя себе все свои обиды, он не мог найти того утешения, которое истекает из самых обид. Не мог потому, что в мыслях скорее обвинял самого себя, что он создан для того, чтобы его ненавидели, доказывал самому себе, что было бы хорошо, если бы он умер и если бы его позабыли навсегда, чтобы остающиеся Дейлы могли получить лучший шанс на счастливую жизнь. Когда он разбирал таким образом в собственном сердце все эти обстоятельства, мысли мало-помалу успокоились, и хотя он все еще был раздосадован, но в то же время чувствовал расположение к тем, которые более всего обижали его, и все-таки решительно был не способен выразить словами или знаками свои мысли и чувства.
Время подходило к концу года, но погода все еще стояла теплая и ясная. Воздух был скорее влажен, нежели холоден, луга и поля все еще сохраняли яркие оттенки свежей зелени. В то время как сквайр прогуливался по террасе, к нему подошел Хопкинс и, дотронувшись до шляпы, заметил, что денька через два надо ждать мороза.
– Я тоже так думаю, – сказал сквайр.
– Надо будет отправить каменщика к дымовым трубам малого виноградника, сэр, прежде чем будет возможно безопасно начать топку.
– Какого виноградника? – спросил сквайр сердито.
– Да виноградника в том саду, сэр. По-хорошему еще в прошлом году надо было сделать исправления. – Это Хопкинс сказал только для того, чтобы упрекнуть своего господина за его каприз касательно дымовых труб в винограднике мистрис Дейл. Он с большим благоразумием не беспокоил своего господина в прошлую зиму, но считал необходимым напомнить ему об этом теперь. – Я не могу приступить к топке, пока трубы не будут исправлены. Это верно.
– Так не топи, – сказал сквайр.
Надо знать, что виноград в теплице, о которой идет речь, был особенного сорта и составлял славу сада Малого дома. Его всегда стимулировали искусственною теплотой, хотя и не так рано, как в теплицах Большого дома, и Хопкинс оказался в большом недоумении.
– Он никогда не вызреет, сэр, не вызреет, хоть жди целый год.
– Так пусть его не зреет, – сказал сквайр, прохаживаясь.