Мальва-девственник

Когда я увидел Фернана, приехавшего в Рио, он был похож на привидение, вместе с ним был поклонник. Я обмолвился ему об этом, и он мое предположение опроверг: никакой это не поклонник, а просто друг, собутыльник. Стало быть, первая фраза лжива во многом: в том, что Фернан похож на привидение, не было сомнений, можно было сказать, что он мертвенно бледен или обессилен, если бы я не устал от этих слов, я бы мог сказать также, что он желтого цвета, если б меньше его любил. Я не ждал его, я дал ему местный номер просто так, не думая, что он им воспользуется, и вот его голос звучит совсем близко: я тут, на острове. Ибо здесь скрывается первый обман: можно подумать, что Рио — это Рио-де-Жанейро в Бразилии, тогда как это название деревеньки на острове Эльба. Я спросил его: но где именно на острове? Он отвечает: не знаю. Я говорю: в каком порту? Он мне: я сел на корабль в Италии. Я отвечаю: это-то понятно, но где именно ты сошел, я должен знать, чтобы понять, где тебя встретить, в Портоферрайо, в Порто-Адзурро, в Рио-Марина? Он говорит: пойду спрошу, сейчас перезвоню тебе. Мы едем за ним в Портоферрайо. Он на солнцепеке сидит в порту, устроившись на сумках, тогда-то и вспыхивает в первый раз, по другую сторону бокового стекла подающего задом автомобиля, матовая белизна былых эпох на его лице, явленном, будто на негативном оттиске. Зато лицо его приятеля раскраснелось, и это сразу же побуждает меня, может быть, из вредности, а, может быть, и из симпатии, несмотря на утренний час, угостить его бокалом вина, который добавит чуток красноты его и так уже красному носу. На сем я и останавливаюсь: в конце концов, я хочу лишь быть любезным. Вскорости Фернан выказывает демонстративную, беспримерную, невероятную злобу. Мы сидели на диване — неугомонный ребенок, Фернан и я, — я был между ними. Фернан, никак не реагируя на разговор, погрузился в книгу о языке глухих. Ребенок пихал меня, напрасно стараясь повалить на Фернана, я же увертывался. Я с иронией оставил ребенка под его присмотром. Тогда он пододвинулся ближе к Фернану и очень тихо, очень ласково щипнул его, почти не мешая чтению. Фернан буквально взорвался, и мы увидели нечто ошеломляющее: его лицо внезапно исказилось в припадке злобы, с которой он набросился на ребенка, он вытянул руку, методично закатал рукав, и занесенными в воздухе пальцами, словно омерзительными щипцами, с надменностью и такой силой сжал кожу, что на ней проступил синяк, и ребенок скорчился от боли. Затем, успокоившись, вернулся к книжке, поразив нас столь чудовищным проявлением жестокости. Мы отправились на прогулку по заброшенной долине возле летней резиденции местных дворян, где была полуразрушенная каменная арка, пара симметрично стоящих у входа кипарисов и засыпанная козьим пометом часовня. Равнодушный Фернан нежничал с деревьями, поглаживая так и эдак кору ладонями. Бегая вокруг одного из стволов, запутался в собственной привязи черный козел с витыми рогами: рискуя напороться, Фернан очень медленно, не говоря ни слова, высвободил обессилившее животное, заставляя перепрыгивать над петлями привязи. Затем, приговаривая, что от одной ничего не будет, сжевал только что сорванную поганку. На кладбище я видел, как он впал во всепоглощающее тупое созерцание, склонившись над погребальной урной: стоя у него за спиной, я взглянул, на что он смотрит, и различил потонувшую букашку. Мы говорили с Бернаром[10] о больших кладбищах Милана и Флоренции: о каменных изваяниях в натуральную величину, во всем их единообразии воздвигнутых над захоронениями, и о высовывающихся из плит обрубленных руках, о сложенных в молитве кистях и о величественных мавзолеях, пирамидах, сломленных бурями пальмах. Фернан говорит, что никогда не видел на море никаких бурь, он отправился в первое путешествие, когда ему было двадцать восемь. Бернар описал могилу альпиниста, сорвавшегося на подъеме: на стеле изображена увитая страховочными тросами скала, над которой парит орел, уносящий в небо фигуру героя. Я спросил Фернана, о каком надгробии он бы мечтал (он возмущался, что покойников этой страны хоронят не в земле, а в нишах над нею), он подумал и ответил: чтобы было немного песка и еще муравейник. Снова сидя рядом с ним на диване, я чувствовал, что не способен к нему приблизиться: он сразу же, подняв голову, оторвался бы от книги и бросил на меня опасливый взгляд зверя, которого потревожили в клетке. Я представлял себе, что он рос в зоопарке. Тем не менее, рос он вместе с братьями, возле шлакового отвала, где работал отец, невысокий мужественный человечек. Теперь, встречаясь с ним, отец плакал. Я говорю Фернану, что ребенок был крайне взволнован из-за злобного щипка; облокотившись о капот машины и неотрывно глядя на море, ребенок вспоминал о нем, как о неимоверном, колдовском проявлении. С покаянным видом Фернан отвечает: так получилось лишь потому, что я хотел принять участие в ваших играх, но не знал, как это сделать. Вечером мы говорили, что нужно прогуляться, Фернан сказал, что пойдет со мной. Я повел его на крутую вершину у пропасти, до которой невозможно добраться ночью. У нас не было с собой фонаря, на подъемах я побаивался, на спусках было не так страшно. Во второй половине дня, помогая перейти речку, он щегольски подставил мне руку со сжатым кулаком: я оперся и с наслаждением почувствовал, что мы превратились в пару раскрашенных гипсовых фигурок, что заставляли меня в детстве мечтать о средневековье. Взбираясь, мы углубились в темень: изгибы тропинки едва угадывались. Чуть отойдя от него, я услышал, как он удаляется от тропинки и идет к оврагу. Я притянул его к себе и взял за руку. Так мы и шли, схватившись друг за друга, словно двое слепых, радостно направлялись вперед, слишком полагаясь друг на друга, навстречу опасности. Мы оба увидели, как скользнувшая звезда черкнула горизонтальную линию. Лесная опушка уже больше не пламенела, как в последний раз, когда я сюда приходил: ни хруст веток, ни теплый ветерок не сходили на нас, касаясь волос и омывая губы, унося стрекоз с шелестящими крылышками, стремящихся прочь от пламени, о котором я поведал Фернану. Мы достигли вершины: над обеими бухтами нависала выметенная ветром пустота, открывавшая вид на заливы синеватого, поблескивающего тумана. Я ощутил пронзительную физическую радость, сильную стужу, восторженное возбуждение: наши взгляды поднялись к небу. Я подошел ближе к Фернану, я не решался его поцеловать; в тот миг, когда я отказался это сделать, губы проговорили вопреки воле: можно я тебя поцелую? Он отвечает: можно. Наши рты горели. Я счастлив, не существует больше никакой печальной преграды меж радостью и ее выражением, меж чувством и его воплощением, меж настоящим и вечностью. Фернан не закрывал глаз: когда я это заметил, вновь раскрыв свои, я увидел вблизи исходящий из глубоких впадин запрокинутого лица, из фиалковых ямок трепещущий неподвижный взгляд ночной сини, непонятный и безумный, незабываемый, умоляющий, словно печальный и заносчивый взор возникшего из травы носорога. Потом в беспрерывной и теплой радости поцелуя стали появляться иные видения: мы были зверями, что встретились на пустоши, выйдя навстречу друг другу с противоположных сторон леса, двумя животными с хоботами, двумя гигантскими улитками, двумя несчастными гермафродитами. Мы целовались в точности так, как целовались с сестрой, когда были маленькими, высовывая языки изо рта, чтобы касаться кончиками, затем он просовывал язык к нервным окончаниям между деснами и губами и ласкал уздечку, словно это уздечка члена. И вот мы стали безумцами, сбежавшими из приюта и творившими последнее безрассудство перед тем, как санитары в белых халатах? притаившиеся в полыхающих кустах, выскакивают со всех сторон, чтобы снова стянуть нас смирительными рубашками. Затем наслаждение брало верх над прихотью, и поцелуй не кончался. За два дня до того, когда уже опустилась ночь, мы с Бернаром приехали на машине к этому косогору, чтобы пускать взвивавшиеся с человеческими воплями ракеты и разрывавшиеся снопами искр японские бомбочки. Эти огни, фейерверки обернулись сбывшимися желаниями. Мы спустились по крутому склону бегом, держась за руки, перепрыгивая через канавы, словно летая во сне. Я был счастлив и, описывая это через неделю, не веря в могущество тайны, испытываю теперь мучительное головокружение.