Малютка Эдгар

Наконец Голубой Джокер положил свои карты на стол, повернул голову и пальцем поманил к себе Анну. Та подошла, имея не больше желания сопротивляться, чем деревянная пешка. Джокер вытащил одну карту из кучки сброшенных, перевернул картинкой кверху и подтолкнул к краю. Анна присмотрелась. Хотя изображение не было фотографией, в одной его половинке она без труда узнала себя. Неизвестный художник оказался, в частности, осведомлен о точном расположении родинки на ее груди. Перевернутая половинка изображала пожилую даму, смахивающую на Маргарет Тэтчер, если бы той вздумалось на старости лет заделаться анорексичкой.

— Фамке, ты как раз вовремя, — сказал Голубой Джокер. — Вижу, все-таки обзавелась костюмчиком. Довольна?

— Все отлично, — проскрежетала старуха у Анны в мозгу, но голос, который она издала, звучал молодо и сочно. Хуже того — благодарно.

— Стало быть, готова расплатиться?

— Готова. — Анну захлестнула волна отвращения к себе при одном только смутном подозрении относительно того, к чему готова Фамке.

— Вот и отлично. Не подведи меня, детка. Сама понимаешь, слишком высокие ставки.

Остальные Джокеры заулыбались чуть шире, давая понять, насколько большая игра затевается и как сильно Фамке рискует, если не оправдает ожиданий.

Голубой Джокер сбросил отыгравшие карты со стола — кроме карты Анны-Фамке. Анна могла бы поклясться, что, едва коснувшись пола, они без огня обратились в пепел. Красный Джокер достал новую колоду, распечатал с демонстративным хрустом и начал медленно перетасовывать ее длинными пальцами одной руки, которых, казалось, было больше пяти. Анна следила за этим действом, как завороженная; старуха тоже притихла… на время.

Потом Красный Джокер положил колоду перед Голубым. Тот сунул в нее карту Анны-Фамке. Красный начал сдавать. Внезапно лампочка погасла. Комната погрузилась в абсолютную темноту, темнее самой непроглядной ночи. Сердце Анны сжалось, будто его схватила холодная рука. Она не выдержала и издала что-то вроде испуганного всхлипа. Как видно, первое впечатление оказалось верным: рядом хихикнул один из игроков, забавлявшихся за ее счет.

17. Малютка/Эдгар

Хард вел его в подвал, где должна была осуществиться месть. Через Эдгара, осознававшего неумолимую логику происходящего, кое-что доходило и до Малютки. Не понимание. Жуткое предчувствие боли, унижения и уничтожения. Страх парализовал его волю. Он с трудом переставлял ноги. Не осталось мыслей. Только черно-белая пульсация — как чередование панических криков и безысходной окончательной тишины. Кричала женщина — еще живая. И молчала женщина — уже мертвая. Кому было помнить это, как не дяде? И скоро Хард, обладатель «умелых нежных рук», сделает с ним то же самое. Воплотит старое правило: око за око. Против этого даже дяде нечего было возразить. Он молчал, отстранившись от того, что предстояло вынести Малютке, и того, что Эдгару не принадлежало — от тела мальчика. Он спрятался. Предатель и трус. Эдди остался один на один с палачом.

Страх перед этим взрослым, переходящий в панику, усугублялся тем, что Малютка до сих пор не разглядел его лица. Безликое зло оказалось гораздо более пугающим, чем любое видимое уродство. Руки Харда были словно два белесых паука, попеременно переползавших с его плеч на шею и на голову, а затем обратно, ни на секунду не давая Эдди забыть о сковывающих и леденящих прикосновениях. В этой мнимой деликатности он действительно ощущал жесткость и силу, которая не шла ни в какое сравнение с принуждением, на какое иногда шел папа, чтобы приструнить расшалившееся дитя.

Хард привел его в свою каморку. Судя по количеству ступенек лестницы, по которой они спустились, помещение находилось ниже уровня земли. Две глухие стены. В двух других имелись квадратные отверстия — нечто вроде вентиляции. Во всяком случае, пламя лампы тревожно колебалось. Почти всю площадь занимала огромная кровать, покрытая синеватой шкурой неизвестного Малютке существа.

Хард опустился на ложе, которое заскрипело под его тяжестью, и развернул покорного Эдди лицом к себе. Тот оказался зажат между его толстыми ляжками, будто меж двумя валунами. Твердый палец уперся Эдди в подбородок и заставил его поднять голову. Он ощутил своей прозрачной кожей жадное дыхание, несущее запах гнили. Хард не позволил ему отшатнуться. Слегка встряхнул — у Эдди клацнули зубы. Пришлось смотреть. Огромная лысая голова была покрыта шрамами. Серое лицо изрыто порами, как кусок пемзы. Ничего не выражающие глаза, более светлые, чем лицо, казались бельмами. Именно поэтому Малютка не мог отвести от них взгляда. Они заворожили его, как вечная тьма слепоты, в которой роятся кошмары, еще не понятные шестилетнему молокососу.