Малютка Эдгар

Трещина в камне — зловонная пасть Харда — углубилась и удлинилась вправо, сделав его рожу асимметричной. Свободной рукой он вытащил из штанов что-то огромное, узловатое, с багровым навершием, тоже как будто иссеченным шрамами. Теперь он заставил Малютку смотреть на эту штуку, и того почти сразу замутило при виде кола, который вскоре разорвет его пополам. Рука Харда начала двигаться вверх-вниз, вверх-вниз по ножке выросшей из паха гигантской поганки. Эдди казалось, что сводящее с ума молчание палача — тоже часть пытки. Молчание, но не тишина. Он помнил, как беззвучно кричала женщина…

Но Хард неожиданно заговорил. Уже знакомый голос — глухой, сиплый, из-под земли, засыпавшей похороненного заживо.

— Я тебя не трону, если расскажешь мне, как ты это делаешь, — сказал Хард. — Ну и покажешь, само собой.

Дядя, почуяв возможность сделки, немедленно возник из небытия. «А ну, парень, дай-ка я с ним побеседую».

Парализующий взгляд Харда вдруг сместился куда-то выше Малюткиной головы. Тот услышал шорох. От страха его слух необычайно обострился. Не оборачиваясь, он догадался, что происходит у него за спиной. Ворон появился из дымохода, вернее, из лабиринта, скрытого в стене. «Гребаная птица», — подтвердил дядя. Вслух он спросил:

— Делаю что?

Хард не стал нервничать, что порой случалось с мамой, когда Малютка начинал валять дурака. Он просто легонько ткнул пальцем и чуть не выбил Эдди один из молочных зубов. Боль была, что называется, острой. Слезы брызнули из глаз. От вкуса крови во рту язык сделался еще тяжелее, еще непослушнее.

— Переселение, — уточнил терпеливый Хард. — Рассказывай.

«Кажется, еще поживем, — шепнул дядя. — Кстати, Эдди, деточка, если тебя это утешит. Та женщина… в общем, тогда я был не в себе».

Для Харда он произносил нечто совсем другое. Эдди с некоторым удивлением отметил, что дядя, оказывается, умеет раздваиваться у него в голове, но подумать об этом как следует у него не было возможности — ворочая будто чужим языком, он то и дело задевал шатающийся зуб и всякий раз чувствовал острую боль. А когда не задевал, боль лишь немного притуплялась. Жаловаться или снова плакать было бы большой ошибкой — Эдди сильно подозревал, что в этом случае Харду захотелось бы и вовсе избавить его от парочки зубов.

Он терпел, внутренне вздрагивая, что мешало ему вникнуть в и без того сложную суть дядиной речи. Возможно, Эдгар специально напустил туману, но Хард — и ворон — слушали очень внимательно. Хард даже перестал двигать рукой. Штуковина, зажатая в его кулаке, обмякла и оплыла.

Если Малютку не обманули изредка попадавшиеся знакомые слова, то весьма приблизительно сказанное Эдгаром сводилось к следующему. Сам дядя переселяться не умеет. С ним это сделали плохие люди, он их об этом не просил («Сам посуди, разве я выбрал бы для себя такое убожество?»). Но есть те, кто умеет («Меняла из Акко, проклятие на его голову и яйца!»). Все что угодно. Переселить. Вселить. Отселить. Выкинуть старого жильца («старого друга») на помойку. Дядя знает парочку таких. Если Хард не против, он может проводить и замолвить словечко. Конечно, Харду придется охранять его, пока… Ну, в общем, пока они не доберутся до места.

— Годится, — сказал Хард, когда Эдгар закончил.

18. Анна/Фамке

— Фамке, успокойся, — прошелестел уверенный голос. — Зато не придется жаловаться на слепую судьбу.

Шутка была встречена дружным смехом. В ту же секунду лампочка зажглась снова. Довольно дешевый эффект, но Анна находилась в таком положении, когда само существование воспринимается как издевка.

Четверо Джокеров смотрели на нее. На столе уже была выложена целая мозаика из карт, открытых и перевернутых. Для Анны прошло всего несколько мгновений темноты (правда, мучительно долгих), но для игроков явно минуло гораздо больше времени. Прямо перед ней, отдельно от других, лежала карта мужчины-мальчика.

— Узнаешь? — спросил Голубой Джокер.

Анна не знала ни того, ни другого, зато Фамке… О, у Фамке нашлось что сказать и вспомнить по этому поводу. Беззвучно, про себя. От одних лишь обрывков ее воспоминаний Анну затошнило.

«Надеюсь, милочка, ты не собираешься здесь блевать? — проворковала старуха в их общей внутренней тишине. — Не вздумай, а то я заставлю тебя все сожрать. Прямо с пола. — Потом добавила еще ласковее: — Нельзя показывать им свою слабость. Иначе отправишься в снос».

Отчетливый образ кучки пепла возник у Анны в сознании, причем пепел этот не имел никакого отношения к крематорию.

— Он еще жив? — спросила между тем Фамке вслух, изображая тоном удивление и демонстрируя способность говорить об одном, думать о другом и попутно еще выяснять отношения со своим вторым «я».

— Как видишь. Хе-хе, если это можно назвать жизнью.

— Неудачное подселение, — изрек Черный Джокер.

— Интересно, кто же это его так? — подыграл Красный.

— Должно быть, он кому-то сильно наплевал за воротник, — поучаствовал в беседе Белый.

— А может, просто попытался хорошо спрятаться? — расширив глаза, предположил Голубой Джокер, и это лишь отчасти было шуткой.