Майкл Льюис

«любой, кто жрет гусиное дерьмо» и б) тот, кто только кончил учебу и пребывает в отвратной

личиночной стадии между стажером и человеком. Я, сообщили мне, просто гек.

К декабрю 1985 года я уже отслужил свой срок в качестве официанта и боксерской груши

для нью-йоркских маклеров и теперь был счастлив перестать быть стажером, даже если это

всего лишь означало превращение в гека. Я планировал держаться подальше от 41-го этажа, от

Раньери, Гутфренда, Штрауса и Войта и от их удушающих склок. Не поймите меня неверно. Я

любил действовать, как и любой молодой человек, но, когда начинать приходится в Нью-Йорке, за право действовать платишь свободой. Мне была невыносима мысль, что, пока я не овладею

делом, мне придется ходить под жирным маклером по закладным. Это могло затянуться до

конца жизни.

Для того, кто хотел освободиться от удушливой атмосферы Salomon Brothers, Лондон был

единственным местом. Во всех других стиль устанавливал 41-й этаж - и в американских

отделениях, и в Токио. Но отпрыски зрелой европейской культуры, которые составляли персонал

лондонского отделения, были прирожденными бойцами за свободу. Шесть главных позиций в

управленческой иерархии занимали американцы, выходцы с 41-го этажа. Однако стиль тем не

менее задавали европейцы. Чтобы понять разницу между нами и остальными, довольно было бы

сравнить реакцию нашего отделения и других на визит Гутфренда.

Когда Гутфренд появлялся в американском отделении фирмы, служащие разыгрывали

целый спектакль, содержанием которого была непринужденная самоуверенность. Хотя их

мутило и они готовы были от страха наложить в штаны, молодые американцы беспечно шутили с

путешествующим Гутфренд ом. О, вполне безобидные шутки, ничего рискованного. О последнем

выпуске облигаций - да, конечно. О жене Гутфренда - ни в коем случае. Важно было соблюдать

основные правила и никак не задеть высокого гостя.

Когда Гутфренд посетил токийское отделение, японские служащие склонили головы к

рабочим столам и как бешеные набросились на телефоны, словно играли в живые картины и

изображали: человек на рабочем месте. Сонливые японцы на наших учебных курсах не в счет. А

вообще-то в Японии не существует традиции независимости от начальства. Ни одному молодому

японцу не могло прийти в голову запросто поболтать с небожителем Гутфренд ом-сан. Мой

американский приятель оказался в Токио во время одного из таких визитов Гутфренда, и босс

подозвал его к себе для какого-то разговора. Когда мой приятель вернулся на торговый этаж, то, как он потом вспоминал, «японцы как один уставились на меня, как если бы я побывал на

аудиенции у самого Господа Бога и он назначил меня святым».

В Лондоне, натурально, к Гутфренду отнеслись как к любому другому нелепому

американскому туристу. Если бы еще одеть его в шорты, майку с безумным текстом и повесить

на шею фотоаппарат, впечатление было бы полным. Над ним посмеивались, и это отношение

особенно усилилось, когда фирма начала разваливаться.

- Чего это он к нам пожаловал? - спрашивал один европеец у другого.

- Должно быть, по дороге в Париж за покупками, - был неизменный ответ.

Обычно следующий вопрос был: «А Сьюзен с ним?» (Всякий раз, как он направлялся в

Париж, Сьюзен его сопровождала.)

Короче говоря, европейцы, бесспорно, оказались менее подверженными обаянию власти, чем японцы и американцы. Эти вольномыслящие были в среднем на 10-15 лет старше меня и

уже имели немалый опыт работы на финансовых рынках. Их меньше интересовали

прибывающие из Америки новейшие финансовые инструменты, чем установление прочных

отношений с клиентами. Существует подвид европейцев - англичане, которым блестящая

техника финансовых операций дается с природной легкостью. На еврорынках их называют

кидалами. Как ни странно, в нашей конторе кидал не было. Наши европейцы, а в особенности

англичане, представляли собой утонченный продукт хороших школ. Они не были одержимы

своей работой, и создавалось впечатление, что она их не слишком заботила. И сама идея, что

человек должен стоять на страже интересов корпорации, особенно американской, казалась им

смехотворной нелепостью.

У европейцев была репутация, быть может преувеличенная, что они поздно встают, подолгу собираются, любят выпить за ланчем и к концу рабочего дня уже нетвердо держатся на

ногах. Источником такого представления был, как всегда, 41-й этаж. Один нью-йоркский маклер

отзывался о них так: «пронырливые инвестиционные банкиры из Цирка Монти Пайтонс».

Красочное и бурное столкновение между европейцами и импортированными из США

менеджерами поднимало густые тучи пыли, прячась в которых гек мог сохранить некоторую

независимость.

Между декабрем 1985 года, когда я только появился в лондонском отделении Salomon Brothers, и февралем 1988 года, когда я его покинул, многое изменилось. Численность персонала

выросла от 150 до 900 человек. Люди с 41-го этажа в Нью-Йорке, мечтавшие о превращении

Salomon Brothers в глобальный инвестиционный банк, закачали в наши операции десятки

миллионов долларов.

Джон Гутфренд и Том Штраус, которые курировали международные операции, разделяли