Мадам Мидас

Вершину его пересекало нечто вроде извилистого оврага, тянувшегося от одной стороны холма до другой – его прорыли в прежние дни для добычи золота. Трудно было представить себе что-либо более экстраординарное, нежели эта расселина: ее чисто-белые откосы поднимались на высоту в пятьдесят-шестьдесят футов, их изломанная линия принимала всевозможные фантастические очертания. Разноцветные вкрапления испещряли белые склоны оврага: темно-коричневые чередовались с ярко-красными и нежно-розовыми. По дну оврага тянулась тропа, но сверху скатилось столько камней, которые часто лежали близко друг к другу, что в некоторых местах они почти совершенно преграждали путь. Там и сям в белых стенах зияли темные входы заброшенных шахт; а одна, самая нижняя, пронзала весь холм, выходя на другой его стороне.

На оконечности ущелья виднелось старое здание подъемника; рядом с ним торчала мрачноватая красная кирпичная труба, к которой примыкала уродливая башня подъемного механизма. Все машины в здании, все огромные колеса и сложные механизмы теперь молчали – много лет прошло с тех пор, как старая шахта, принадлежавшая «Золотопромышленной компании Черного Холма», была заброшена.

У нижнего края прохода стояло другое здание подъемника, находившегося в полном порядке; оттуда тянулось огромное плато сероватого муллоха, а за плато падающая земля образовала крутую насыпь.

В свете луны изумительный белый овраг выглядел странным и причудливым. А Гастону и Китти, которые, стоя на вершине, глядели вниз, в его глубины, это чудо и при ярком солнечном свете казалось фантастическим и живописным.

Парочка влюбленных уселась на самом высоком месте холма, под тенью огромной скалы, и перед ними открылся изумительный вид на Балларат. Тут и там виднелись цинковые железные крыши: в солнечном свете они блестели, как серебро, среди густой зелени деревьев, росших по всему городу. Балларат воистину можно было назвать Городом Деревьев, и при взгляде с Черного Холма он больше походил на огромный парк с немногими домами, чем на город. Зелень вздымалась океанскими волнами, а дома виднелись среди нее, как островки. Пейзаж оживляли редкие здания из красного кирпича и тонкие белые шпили церквей – их цвет приятно контрастировал с голубовато-белыми крышами и зелеными деревьями.

По всему городу были раскиданы огромные холмы земли самых разных цветов, от темно-коричневых до чисто-белых. По ним можно было определить, где находятся шахты рудников. А рядом с холмами высились скелеты башен копров[29], высокие красные трубы и приземистые низкие силуэты зданий с подъемными механизмами.

Справа от города, на возвышенности, виднелись голубые воды озера Вендури, сверкающие в солнечном свете, как зеркало.

Город со всех сторон окружали темные леса – они уходили вдаль и обрывались четкой линией на фоне ясного неба. Деревья там имели красноватый оттенок. Слева от Балларата поднималась гора Варренейп, похожая на волнистый холм, а еще дальше – похожая на нее гора Баннийонг.

Но вся эта изумительная панорама была настолько хорошо знакома Китти и ее возлюбленному, что они не обращали на нее особого внимания. Девушка села под большой скалой, а Ванделуп лениво растянулся у ее ног.

– Крошка, – сказал Гастон (такое ласкательное имя он ей дал), – и долго будет продолжаться такая жизнь?

Китти посмотрела на него со смутным ужасом в душе. Девушка знала лишь свою нынешнюю простую жизнь и не могла вообразить, что она когда-нибудь подойдет к концу.

– Я начинаю от всего этого уставать, – сообщил Ванделуп, лежа на траве, закинув руки за голову и лениво глядя в голубое небо. – К несчастью, человеческая жизнь так коротка, что мы не можем позволить себе тратить впустую ни единого ее момента. Не таков я, чтобы вести праздное существование… Так что, пожалуй, отправлюсь-ка я в Мельбурн!

– И оставишь меня? – испуганно воскликнула Китти, даже не представлявшая, что когда-нибудь может случиться нечто подобное.

– Это зависит от тебя, Крошка, – ответил ее возлюбленный. Быстро перевернувшись и положив подбородок на руки, он поглядел на нее в упор. – Ты поедешь со мной?

– Как твоя жена? – пробормотала Китти, чей невинный разум не представлял никаких иных отношений.

Ванделуп отвернулся, чтобы скрыть насмешливую ухмылку. Его жена, как же! Как будто он собирался обременять себя женитьбой прежде, чем сколотит состояние… И даже тогда еще останется под вопросом, променяет ли он свободу холостяцкой жизни на супружеские узы.

– Конечно, – сказал он успокаивающим тоном, все еще отвернувшись, – мы поженимся в Мельбурне сразу же, как только туда приедем.

– Почему бы нас не обвенчать папе, – удрученно сказала Китти и обиженно надула губы.

– Мое дорогое дитя, – ответил француз, привстав на колени и придвигаясь к ней, – во-первых, твой отец не согласится на такого зятя, как я, ведь я беден и никому не известен. Вовсе не такого человека он выбрал бы тебе в мужья. А во-вторых, поскольку я католик… – тут мистер Ванделуп принял истинно набожный вид, – меня должен обвенчать один из наших священников.