Лжедимитрий

К патриарху подносят крест, потом бармы и диадему, потом корону. Патриарх даёт всё это целовать Марине, возлагает на неё руку, творит молитвы и коронует её.

Марина коронована.

Она опомнилась, когда почувствовала что-то холодное на лбу — это был золотой обод короны! Так вот оно коронование! Как легко, кажется, сделаться коронованной особой. И из-за того только, чтобы чувствовать у себя на лбу холод золотого ободка, проливается столько крови...

А Шуйский смиренно стоит у подножия чертожного места и чувствует, что гвоздём сверлят у него под черепом неотвязчивая мысль: «Двенадцать ступенек всего, а как высоко! А если из-под того венца будет смотреть сюда другое лицо? Золото на седых волосах, а это молодое лицо — в гробу».

— Князь Василий, поправь ноги мне и царице, — тихо говорит царь.

Шуйский вздрагивает. Потом быстро поднимается к тронам и переставляет ноги сначала у Димитрия, потом у Марины. «Уж и ножки же... На чём только она ходит? Словно у малого ребёнка».

— Ах, Езус-Мария! — ужасается Урсула. — Срам какой — старик за ноги берёт.

— Конечно, пани приятнее, если б молодой взял, — вмешивается пан Стадницкий.

Пани Тарлова грозит ему пальцем.

Марина, заметив перешёптывание и догадываясь, что это на её счёт, стыдливо опускает глаза.

А служба идёт своим чередом.

После херувимской, патриарх возлагает на Марину Мономахову цепь.

Начинается обряд венчания.

Чем-то необычайным отдаёт от всего этого для непривычных глаз, а для Марины это имеет ещё и роковой смысл: совершается победа, выигранная ценой всей жизни.

Но это только личная победа. А от неё весь Запад ждёт мировой победы — победы Запада над Востоком.

В её сердце и в мозгу словно наросли из живого мяса слова самого святого отца, папы:

«Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике Господнем... Да будешь дщерь, Богом благословенная, да родятся от тебя сыны благословенные, каковых надеется, каковых желает святая мать наша — церковь, каковых обещает благочестие родительское». Страшные, огненные слова — великое заклятие.

А там слух поражают громовые возгласы: «Исаия, ликуй!» Какое тревожное, острое ликование сердца и нервов — до боли, до боязни острое. Нет, это не ликование, а трепет.

«А зачем он велел этому старику с волчьими глазами переставить мне ноги?»

— Гляди-тко, гляди-тко, отец Мардарий, Литва-то сидит в храме, вон на полу уселись, окаянные, — шепчет один монах другому на клиросе.

— Ай, грех каков! Да это хуже, нежели бы пса в церковь пустить.

— Что пёс! Пёс зверина несмысленная, а это сквернее, чем бабу к алтарю подпустить: опоганили совсем дом-от Божий нехристи.

— И чего царь-от смотрит?

— И не говори! Князь Василей Иваныч только головой помавает...

И он помавал. Ему это было на руку: царская-де роденька храмы оскверняет. Какой же он царь?

Венчание кончилось. Царь и царица выходят из собора. Колокола задыхаются от звону.

На паперти князь Мстиславский осыпает золотыми монетами новобрачных, вместо хмелю — пусть-де весь жизненный путь ваш будет усыпан золотом. А дьяк Власьев, да дьяк Сутупов бросают золото в народ. Куда девалось и скифетро — не до него теперь! Куда упадёт горсть монет, там сотня голов стукаются одна о другую и тысячи рук вцепляются в волосы счастливцев, на которых угодит этот золотой дождь.

Когда толпа отхлынула от собора вслед за новобрачными, отец Мардарий, вышед из собора и увидав, что вся площадь устлана волосами из голов и бород православных, даже руками развёл.

— Сигней, а — Сигней! Посмотри-кось! — звал он сторожа соборного Евстигнея. — Волос-то что надрали православные.

— Что говорить, отец Мардарий, — много волос: и чёрные, и рыжие, и всяки... Вся площадь волосата стала.

— Что же ты с ними делать будешь?

— Не впервой народ-от скубется: вот когда блаженной памяти царь, Иван Васильич, брал себе в супруги царицу Марфу Васильевну Собакину, так волос христианских было поболе надрано.

— Ещё боле? Что ты!

— Боле не в пример. Та свадьба, правду сказать, православнее была.

— Православнее. И я так мекаю.

— Много православнее. Тогда мы с женой волос-то хрестьянских намели здесь на полтретья перины, а ноне и на две перины, поди, не будет. Нет, мало волос — совсем не по православному... Народ мельчать стал шибко. Ну, и Литва тут — народ-от при ней мене веселится — и волос мене скубет.

— Не к добру это, Сигней.

— Где уж к добру.

— Это не свадьба, а похороны.

В это время от толпы отделились. Теренька-плотник, которому никак не удавалось жениться, и другой плотник, рыжий певун. У Тереньки половина волос на голове была выдрана в свалке.

— Ну, Тереня, волос-от у тебя что надёргали — полголовы очистили, — говорит рыжий, поглядывая на голову Тереньки.

— Что волосы! Волосы вырастут. А вот у меня, брат, золота гривенка в кармане — это почище волос.

— Ой-ли? Врёшь?

— Не вру! Вот она — с двухголовой пичугой, брат.

— Ай-ай-ай, и впрямь с птицей — ишь пичуга какая! Две головы.

— Две, брат, двужильная: в две цены.

— А царапнуть бы, Теренюшка, во царёвом кабаке за царёво здравие.

— Можно. Вот так царь!

— Уж и подлинно царь — знатный.