Лжедимитрий

— Наияснейшая и великая государыня-цесаревна и великая княгиня Марина Юрьевна всея Русии! Божиим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца, великого государя Димитрия Ивановича, Божиею милостью цесаря и великого князя всеа Русии и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наияснейшую великую государыню, взять себе в цесаревну, а нам, хлопем его гоударевым, в великую государыню. И как, Божиею милостью, ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего, его цесарского величества, вступити на свой цесарский маестат и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах.

«Волк... Волк... Волчьи глаза... А лицо такое доброе, мягкое...»

И протопоп Терентий опять благословляет с крестом. Вот и татко тут, и княгиня Мстиславская — берут они её под руки и взводят на тронное место. У татки руки дрожат. Ух, как она высоко сидит.

Слышатся шаги — много шагов, шорох платьев, бряцанье оружия, шпор. Входят пан Олесницкий, пан Гонсевский, пан Тарло, пан Стадницкий, Сульця, бабуня Тарлова, пани Стадницкая, пани Гербуртова — паны и пани, пани и паны — все свои, вся Польша сошлась взглянуть, как их Марыня сидит на московском троне, в московском сарафане. Легче стало на душе у Марины при виде своей Польши, а то все какие-то иконы в ризах около неё стояли, мертвецы какие-то бородатые да с волчьими глазами. Нет только Дольци. Где-то он теперь? Думает ли о своей маленькой Марынюшке?

Входит Михайло Нагой, тот Нагой, что в Угличе, когда зарезали Димитрия-царевича, кричал к народу, указывая на Битяговского: «Вот лиходей царевичев, православные! Убейте Битяговского».

Теперь Нагой принёс знаки царского достоинства — корону и диадему, а также крест. Кому он принёс их? Своему племяннику? Но ведь он сам хоронил его в Угличе... Дивны дела, дивны дела твои Господи!

Царь берёт и целует корону, диадему, крест. Целует их и Марина. Какое холодное золото!

Сходят с трона и рука об руку выходят из дворца: его ведёт под правую руку татуня, её под левую — княгиня Мстиславская. Впереди идёт протопоп Терентий и кропит путь святой водой. По сторонам — рынды в белых кафтанах, в высоких шапках и с серебряными бердышами на плечах... Всё идёт в Успенский собор между шпалерами стрельцов и алебардщиков. Тут же несут скипетр и державное яблоко.

А народу-то, народу — кажется, Кремль весь провалится под топотом ног человеческих, стены и храмы распадутся от звона колокольного, от сдержанного рокота нескольких сот тысяч народных глоток.

— Вон она, матыньки, царская невеста. Ох, в сарафанике, касатая.

— Цыпочка-то какая, матушка Богородушка! Уж и цыпочка — ах, святители!

— А скифетро-то, скифетро, паря! Вон оно! Вон оно, — ах ты, Господи!

— Где скифетро-то? Покажь, покажь, ради Христа!

— Да вон оно, чёрт! Вон на шапке-то, ишь, перо какое! Ай-ай-ай! Уж и скифетро!

— Ишь ты, и вся не хитра, перина-то эта, а вон на ней, на перине-то на этой, весь свет держится.

— Ай, батюшки! И Литва-то в церковь идёт. Ай, грех какой!

— Что ты врёшь?

— Вот те крест честной — так-таки и вошли своими погаными ногами.

— Ай-ай-ай! Ну, и пропало же наше скифетро, братцы, — плакало... Пропало...

А с обоих клиросов при вступлении в собор жениха и невесты гремят и заливаются сотни голосов: «Многая лета! Многая лета! Многая лета!»... Да, многая... От 8 мая до 17...

«Многая лета, многая», — мысленно повторяет Шуйский. «До седьмого на десять майя... Память преподобного Стефана, архиепископа цареградского... Ох, как много ещё ждать... Девять дён — больше двухсот часов — более десяти тысяч минут! — О, и не сочтёшь... Миллионы биений сердца... И с каждым биением его волос седеет, а у меня уж и седеть-то нечему. Дождусь ли?.. Многая, многая лета. Пятьдесят четвёртый год оно бьётся, как голубь. Избилось всё, истрепалось — ничего и никого не любит... Вот он — одних подошв не износил, а дошёл до престола, а я бы и железные, адамантовые, кажись, подошвы протёр, а всё не добрел».

Марина чувствует, что её увлекают какие-то волны: эти громовые возгласы: «многая лета», этот целый лес зажжённых свечей у образов и во всех паникадилах, эти блестящие ризы всего церковного клира и всего освящённого собора, церемония целования образов и мощей — всё это как будто отняло у девушки последнюю волю, и она машинально ходила от образа к образу, от мощей к мощам, поддерживаемая отцом и княгиней Мстиславской.

Ей бросается в глаза трон, два, три трона. Подходит патриарх и, взяв царя и её за руки, возводит куда-то высоко, на чертожное место, через двенадцать ступенек к этим самым тронам.

Один трон стоит посредине возвышения — он весь золотой, усыпанный каменьями: шестьюстами алмазами, шестьюстами рубинами, шестьюстами сапфирами, шестьюстами бирюзовыми камнями. По сторонам — два малых трона: один — для Марины, другой — для патриарха, весь чёрный.

Царя сажают на большой трон, Марину на малый, патриарх занимает чёрный трон...