Лжедимитрий

Послы подходят к руке проходимца и целуют её. Рука холодна, как у мертвеца. Точно в самом деле это тот, зарезанный.

«А, проклятое племя!.. И всё ради её... Погодите, погодите — я ссажу вашего Жигимонтишку — вешалку королевского сана... Я не буду вешалкой — я приберу вас к рукам, табунное королевство...»

— Возьми грамоту Афанасий.

Власьев взял грамоту и стал бережно распечатывать её дрожащими руками. Да и как не дрожать рукам старого дипломата, когда первый раз принимается грамота с неполным титулом, а этого не бывало, как и земля стоит...

— Венец, князь Василий!

Шуйский надел венец и пристально всматривался в молодое лицо царя, в глубине своей лукавой души думая: «А что, коли воместо сего младого лица под сею шапочкой будет лицо старое... Моё лицо?..» И он вздрогнул: смерть стала за плечами... В очи глянула...

XXVI. Свадьба — похороны

— И на кой им пёс, этим нехристям, скифетро-то наше понадобилось, дядя? Ну, ин своё бы сделали али бы там купили у него.

— Купили! Ишь ты ловкой какой! Да где ты его купишь? Ишь выдумал что — купили! Али бо сделали!

Так рассуждает Охотный ряд с Обжорным, кучами толкаясь в Кремле около царских теремов в день коронования Марины и в день свадьбы её с Димитрием, 8-го мая, через пять дней по въезде Марины в Москву.

А в теремах кипят приготовления к царской свадьбе. Назначают дружек, свах, тысяцкого. Готовят караваи.

Марине готов богатый русский сарафан под венец, сарафан редкостного вишнёвого бархату, до того залитой жемчугами бурмицкими и скатными, да камнями самоцветными, что трудно даже различить цвет материи... И откуда бралось это богатство, как хватало золота и драгоценностей, откуда шли не пригоршнями, а четвериками да ковшами жемчуга, да камни на эту роскошь? Откуда? А блаженной памяти царь Иван Васильевич всеа Русии накопил: все те душеньки бояр богатых, князей, окольничьих, что записаны были у него в синодике для поминовения, и их же имена, и число ты един, Господи, веси, — все эти казнённые душеньки уходили на тот свет, оставляя свои богатые животы на царя — всё шло в его казну... Вот откуда набралось это дикое, поражающее богатство...

Ведут Марину из её покоев в столовую избу. Невеста покрыта фатой, а из-под фаты горят два чёрных глаза, словно те камни, что в золотой, в виде воронки, повязке на чёрной головке... Одной этой повязке — цены нет... Чёрные косы переплетены жемчугами — словно горох, жемчуг! Из-под сарафана выглядывают крошки-ножки: они тоже все в жемчуге... Ведут её боярыни — Мстиславская княгиня и княгиня Шуйская, жена Димитрия Шуйского.

Что написано на лице у Марины — трудно прочитать... Чернила ещё не вышли... После выйдут...

«Дольцю... Дольцю» — шепчет её сердце, глаза которого отвернулись назад, в прошедшее... А сама она глядит вперёд — и идут послушные голове, а не сердцу ноги, идут вперёд... При входе в столовую избу протопоп Терентий, большой ритор и видный попина, благословляет её крестом... На столе каравай и сыр... «Это я, моё тело, моё сердце... Дольцю, Дольцю»...

Входит и он — не Дольця — а сам, страшный, обаятельный Димитрий, который вырвал у Дольци чужое сердце и заковал в золотую корону. На нём — те же богатые царские ризы, на голове — венец, по бокам скипетр и держава, золотой арбуз с крестом. Холодом веет на Марину от этого величия, дрожь пробегает по телу, по волосам, по сердцу — но что-то неудержимо тянет её вперёд, вперёд, в этот холодный омут величия. Как оно обаятельно!

Их опять обручают. Они меняются кольцами, как там, в Кракове, с Власьевым, но не те ощущения теперь: не на палец наделось кольцо, а словно на сердце — и кольцо холодное, как холоден блеск короны и державы... Они глянули друг другу в глаза — ни те, ни другие глаза не потупились, только ему показалось, что из-за её глаз, из глубины зрачков, выглянула Ксения!.. Мимо... Мимо, доброе, плачущее лицо.

Их ведут в Грановитую палату. И Мнишек идёт, стараясь уловить взгляд дочери. «Что с татуней? Он бледен». А у татуни конь упал, когда въезжал во дворец, тот дивный конь, что вчера царь подарил. Дурной знак.

Он — на троне... Венец... Скипетр — яблоко державное. А это кто с обнажённым мечом перед ним? А эти юноши в белом во всём и с бердышами? Точно ангелы. Блеск — блеск — блеск... У Марины голова кружится. Нет, это сердце дрожит, а голова бодро сидит на точёных плечах, на лебединой шее.

Он на троне, а она стоит... Подданная она... «Я — шляхтянка... Дольцю! Дольцю!»

К ней подходит боярин — седой, почтенный, а лицо моложавое, — а глаза. «Боже. Езус-Мария, глаза того волка, что у татки на цепи был». Это — Шуйский, его глаза. Шуйский говорит: