Лжедимитрий

— А! Пшекленты москаль! Только притворяется простачком, а язык Горациуша прекрасно знает, — шептали они, поглядывая на продувного москаля.

А москаль, показав, что он отлично знает латинский язык, остановил кардинала и сказал:

— Панне Марине имею говорить я, а не ваша милость.

Потом чистым латинским языком проговорил Марине обещание от имени царя.

Затем кардинал потребовал обыкновенного обмена колец. Власьев, вынув из коробочки перстень с огромнейшим алмазом, величиной в крупную вишню, подал кардиналу. Алмаз молнией блеснул в очи панов. У панны королевны даже ресницы дрогнули при виде такого чудовища, а маленький церковник только мог пропищать:

— Ах, пан пробощ! Глазам больно...

Кардинал надел чудовище-перстень на пальчик Марины.

— Ах, пан пробощ, какой пальчик!

Когда кардинал, сняв с пальчика Марины её перстенёк, хотел было надеть его на толстый, обрубковатый палец Власьева, этот последний с ужасом отдёрнул свою руку, словно от раскалённого железа. Этим продувной москаль хотел тонко дать заметить панам, что его царь — такое высочайшее лицо, что до перстня его невесты он не смеет дотронуться голой рукой, а не то, что позволить надеть его на свою грубую, холопскую лапищу. Напротив, он взял перстень Марины через платок, как что-то ядовитое для него, жгучее, и бережно спрятал в другую коробочку. Точно так же Власьев протестовал, когда кардинал хотел, в силу обряда, связывать руку Марины с рукой посла: он потребовал, чтобы ему подали особый платок и только тогда, когда плотно обмотал им свою руку, осмелился слегка дотронуться до руки царской невесты. Да и что это была за ручка! Власьеву казалось, что она тотчас же, словно сахарная, растает в его горячей и потной ручище.

Обряд обручения кончился, и собрание двинулось в столовую залу к обеду. За московским послом сорок царских слуг-дворян несли чуть ли не сорок сороков подарков от царя невесте и её отцу. Что за подарки! Какое богатство золота и драгоценностей! — и всё это ради вон того милого, грустного личика девушки, которую видимо тяготила эта показная обрядность и которой сердце, как неосторожно тронутая стрелка компаса, трепетно билось между нордом и зюйдом, не зная, на чём остановиться... Но север, суровый, неприветливый, тянул могучее юга, мягкого, податливого... Паны и пани ахают над подарками, а она глянет на какую-нибудь редкость, чудовищную драгоценность, для неё предназначенную, глянет мельком, зарумянятся, потупит глаза и перенесёт их то на своего татка, то на Урсулу, то на Власьева, которого от этих добрых детских взглядов постоянно в жар бросало... «Уж и буркалы ж какие! Недаром завоевали Московское царство буркалы эти девичьи...»

Приём подарков кончился. Собрание — за обеденными столами. На первом месте — король, вправо от него — Марина, влево — панна королевна и королевич Владислав. Напротив — кардинал и папский нунций.

Власьев — рядом с Мариной. Но какого стоило труда посадить его рядом! Он шёл к своему почётному месту словно на виселицу. Он затирался как вол.

— Не пристало холопу сидеть рядом с царской невестой, — твердил он.

Но его усадили-таки. И зато какой трепет изображал он на своём плутоватом лице, показывая, что боится, как бы ненароком не прикоснуться своей холопской одеждой к одежде будущей царицы. В продолжение бесконечного обеда он не прикоснулся ни к одному блюду.

— Что значит, что господин посол ничего не кушает? — спросил король чрез пана Войну.

— Не годится холопу есть с государями, — отвечал лукавый старик.

И Марина во весь обед ничего не кушала. Великая миссия её уже начиналась: она уже страдала, не испробовав счастья. Она прощалась с детством своим. Она становилась в фокусе великого, народного, государственного дела, и не могла не видеть, что на неё уже обращены взоры половины вселенной... Ох, страшно у горна кузницы, в которой куётся счастье и несчастье миллионов человеческих жизней... «Мамо! Мамо!» — молится она своим детским сердцем к матери, но матери нет у неё — она давно в могиле.

А тут ещё приходится танцевать после обеда — с королём, с королевичем. Пир небывалый! Исторический поляк собрался исторического москаля «ошукаць...». И «ошукал» бы, если бы не...

Эх, Польша, старая Польша! Как хорошо жилось в тебе, как весело проходил её жизненный путь под звуки мазура, под звякание бокалов старого венгржина! Но прошло это время, как всё проходит на этом свете.

— Марина, — говорит старый воевода, взяв свою милую цуречку за руки. — Иди сюда, пади к ногам его величества короля, государя нашего милостивого, твоего благодетеля, и благодари его за великие благодеяния.

Гордый король встаёт при этих словах. Эта девчонка, стоящая перед ним со смущённой потупленной головкой, в несколько минут выросла — доросла до царского величия.

Но девчонка всё ещё чувствует себя девчонкой и падает на колени, словно бы это была классная комната, а король — пани Тарлова, её бабушка и учительница, а девчонка не приготовила урока.

Король, наклонившись, поднял с полу девочку и, сняв перед ней шапку, чего не делал даже перед царским послом, сказал торжественно: