Лжедимитрий

Девчонка взглянула на Власьева — так и осыпала старика рублями и жаром! Нет, это не бес — это ангел чистый, это дитя непорочное. Рядом с ней стала панна королевна — это гусыня рядом с чистой голубицей. Король стал рядом с кардиналом, и оба дулись — вздулся снова и Власьев ради чести великого государя всея Русии. Паны, составлявшие ассистенцию, поместились по бокам. Тут же был и отец Марины: на полном лоснящемся лице его всеми литерами было написано: какова моя цурка! Ведь только у такого отца, как я, и может быть такая восхитительная дочушка.

Как бы отвечая на эту мысль, Власьев обратился к нему с краткой речью и просил благословить дочь в супруги великому государю московскому. Воевода нежно благословил свою цуречку, у которой от волнения задрожали губки, как у ребёнка, собирающегося плакать... «Татуню», — прошептала она тоскливо, как бы предчувствуя, что её ожидает в снежной стороне. К счастью, ничего не предчувствовала бедная девочка. Только маленький алтарный служитель, хорошенький мальчик в длинных ризочках, дёргая за полу своего учителя, пана пробоща, шептал испуганно:

— Ах, пан пробощ, это не панна Марина.

— А кто же, негодиве хлопчишко?

— То святая Цецилия. У неё лучи вокруг головки.

Пан пробощ ущипнул его за ухо и ничего не сказал.

Мальчик был прав — головка Марины, действительно, искрилась лучами от брильянтов, и пан пробощ в глубине души чувствовал, что сам он усерднее бы молился на эту Цецилию, чем на нарисованную.

После Власьева говорил пан канцлер, Лев Санега — Цицерон своего века и своего народа. После него — пан Липский, воевода ленчинский. За ним — кардинал.

— Царь Димитрий, — говорил он с закидыванием в Москву иезуитской удочки, — признательный за благодеяния, оказанные ему в Польше королём и нацией, обращается ныне к его милости королю со своими честными пожеланиями и намерениями, и через тебя, посла своего, просит руки вольной шляхтинки, дочери сенатора знатного происхождения...

Кардинал при этом украдкой взглянул на панну королевну, которая сдержала невольный вздох и потупилась.

— Хотя выбор царя, — продолжал ловкий иезуит, — и желал бы, может быть, направиться в более высокие сферы.

Пан воевода сендомирский при этих словах так звякнул своей караблей и так «закренцил вонца», что кардинал поперхнулся, а панна королевна вспыхнула. Марина стояла бледная.

— Ах, пан пробощ, какая она хорошенькая, как святая, — снова прошептал мальчик.

— Молчи, паскуденок, — я сам вижу! (И снова щипок за ухо).

— Но царь желает показать свою благодарность пану воеводе и расположение к польской нации, — наладился кардинал. — В нашем королевстве люди вольные. Не новость панам, князьям, королям, монархам, а равно и королям польским искать себе жён в домах вольных шляхетских. Теперь такое благословение осенило Димитрия, великого князя всей Русии.

— Царя и великого князя, — неожиданно поправил его Власьев, так что кардинал снова поперхнулся.

— И вас, — продолжал кардинал, — подданных его царского величества, ибо он заключает союз с королём, государем нашим, и дружбу с королевством нашим и вольными чинами.

— Veni Creator! — торжественно запели церковный гимн и все стали на колени, кроме Власьева и панны королевны.

«Veni Creator» зазвучало в сердце Марины, и две крупные жемчужины выкатились из её глаз.

— Ах, пан пробощ, она плачет...

И мальчик сам заплакал, хотя уже и не получил щипка за свой возглас.

При пении гимна кардинал приблизился к Марине... «Veni Creator... Veni Creator», — колотилось у неё в ушах и сердце. «Да, пришёл он... Пришёл... Ох, страшно».

— Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твоё, и забуди дом отца твоего, — торжественно говорит кардинал.

«Ох, слышу и вижу я, — шепчет Марина не устами, а сердцем. — Вижу... Но не забуду дом татки моего, никогда не забуду моё золотое детство. Тато, тато. Урсулечка моя... Дольцю бедненький».

Дольцю... Это он стоит в отдалении, бледный, бледный, это князь Корецкий, друг её детства, который мечтал вместе с маленькой Марыней открыть новую Америку и посадить свою Марыню на американский престол. Но увы — Америки новой не нашлось. «Бедный, бедный Дольцю!»

Потом кардинал, следуя обряду обручения, обратился к Власьеву и спросил:

— Не давал ли царь обещания другой невесте, прежде?

— Я почём знаю! Он мне этого не говорил, — обрубил простодушный москаль.

Все рассмеялись. Даже Марина улыбнулась и взглянула на чудака: чудак опять почувствовал, что из глаз панночки посыпались рубли... «Ох, рублём подарила... тысячу рублёв», — думалось старому дипломату.

— Ах, пан пробощ, она улыбнулась, — прошептал мальчик в беленькой ризе и опять получил щипок.

Паны ассистенты объяснили русскому медведю, что пан кардинал спрашивает по форме, по обряду — не обещал ли царь кому другому.

— Коли б кому обещал, так бы меня сюда не прислал! — Отрезал медведь и опять всех развеселил своим простодушием.

Тогда кардинал, обращаясь к нему, сказал:

— Говори за мной, посол, — и начал говорить по-латыни.

Власьев повторял за ним и с такой удивительной правильностью, с таким знанием латинского языка, что паны рты разинули от изумления.