Лжедимитрий

Шуйский сам подходит к плахе, не спуская глаз с топора — так много в нём обаятельного! Потом крестится, кланяется на все четыре стороны, на Кремль и на Замоскворечье, и громко возглашает.

— Простите, православные! Умираю за веру и за правду.

Женщины — давно простили. Мужчины — не все.

Шуйский ещё ближе подходит к плахе — и разом вспоминается ему Машенька Скуратова. «Неказистый да умный... Умный да неказистый...»

Подходит палач и срывает с плеч его дорогой кафтан. Хочет снять и рубашку, чтобы толпа увидала голое княжое тело — не такое ведь оно, как смердье. Да и как не снять рубаху? Ворот у неё такой богатый, весь в жемчуг залит — целую пригоршню жемчугу можно содрать с ворота. Но Шуйский не даёт рубахи палачу.

— Не трожь её. В ней я хочу Богу душу отдать.

— Ничего, боярин, — душа без портов ходит.

Вдруг кто-то скачет из Спасских ворот, из Кремля.

— Вестовой! Вестовой! — проносится говор — то говор радости, с одной стороны, то говор разочарования — с другой. Как же? Обидно — не видать зрелища, как голова скатится на помост, очень обидно!

— Милость, милость прислал великий государь! — кричит вестовой.

Толпа заколыхалась. Палач с сожалением посмотрел на дорогую рубаху прощённого князя. Рука Шуйского машинально поднялась к голове, как бы ощупывая — тут ли она.

— Тут... На плечах... Без шапки... Будет и в золотой шапке с крестом, — пробормотал он. А потом, обратясь к палачу, сказал: — Так душа без портов ходит? Приходи же ко мне, добрый человек, — я отдам тебе эту рубаху.

XX. Заглазное обручение Димитрия с Мариной

Мы снова на юге — в Польше, в Кракове. Надоела эта Москва с её казнями, удавлениями, плахами, палачами. Хочется отдохнуть, освежиться от этих тяжёлых исторических воспоминаний и картин, томящих душу, и перенестись в область иных воспоминаний, подышать другим историческим воздухом, не пропитанным смрадом разлагающейся крови и исторических трупов, которые приходится романисту выкапывать из могил и снова бросать в могилы... Довольно трупов! Воскресим их в нашей памяти живыми, с живой, горячей кровью в жилах и в сердце... Посмотрим на них, забудемся вместе с ними, забудем, что и мы, вспоминающие о них, также перейдём в область трупов, только об нас никто и не вспомнит... Вспомним же хоть мы о них.

В Кракове, в пышном палаце Фирлея готовится торжественный обряд обручения царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Русии с Мариной Мнишек, дочерью сендомирского воеводы Юрия... Не забыл Димитрий, бедный проходимец, неведомый калика перехожий, а ныне царь московский, — не забыл гнезда горлинки с осиротелыми птенцами, которых Марина кормила рисовой кашкой. Не забыла и Марина ни этого гнезда с птичками, ни неразгаданных глаз проходимца, который теперь высоко, очень высоко свил своё орлиное гнездо и хочет взять в это гнездо её, Марину, чистую горлинку, может быть, затем, чтобы расклевать её сердце, а пух пустить по снежному полю московскому. А грёзы детства? А корона на чёрной головке? А неведомые народы и цари, преклоняющиеся пред этой чёрной головкой и благословляющие её? Холодно, холодно на душе при одном воспоминании о Москве.

В обручальном покое палаца Фирлея, на королевском месте, сидит король Сигизмунд в своей парадной шапке. Так принято — и шапка на голове, и королевская надутость на лице, и нечеловеческая, королевская поза... Около него королевич Владислав, ещё не успевший утратить человеческий образ, и сестра короля, тоже метившая замуж за московского проходимца.

Несколько в стороне стоит кардинал Бернард Мацеевский, а с ним два прелата в богатейшем церковном облачении. За ним — толпа других церковников в блестящих мишурным золотом и серебром стихарях. Светло, парадно, торжественно! Внушительные минуты, внушительное ожидание: эти минуты, может быть, сделают то, что всё Московское царство с его богатствами и неисчислимыми табунами москалей-схизматиков можно будет к рукам прибрать во славу католической церкви и золотой вольности польской. Такая мысль написана на этих лицах, светится в очах.