Лжедимитрий

— Ия так думаю, — загадочно сказал Шуйский. — Обошёл он нас всех обманом, и горе Московскому государству!

— Ох, Господи! Что ж с нами будет?

— Не ведаю... Богу единому ведомо.

Шуйский, по обыкновению, не досказывал своей мысли: он всегда только закидывал удочку, и когда рыба клевала, он тогда и дёргал удочку — и рыба не срывалась. Купчина окончательно опешил и только бормотал: «Перст... Мизинец... Ендова... Российское государство...» Сам же сочинил ужасы и сам их пугался.

— Немцы, поди, и Гостиный двор у нас отберут? — тут же наталкивался он на практические вопросы.

— Да, — утверждал его в этой мысли лукавый собеседник. — Он уж и ноне с иноземцами печки-лавочки: без них за столом и ложки не возьмёт... Когда он взошёл в Архангельский собор, туда ж за ним вошли и псы бритые — попы латинские. Собор, значит, уж осквернён...

— Ох, Господи! Да что ж это такое?

— А за псами бритыми вошли и немцы в храм Божий, и поляки, и литва, и угры. Святыни наши поруганы. А дальше ещё того хуже будет: он разорит церкви православные и воместо их поставит латинские костёлы и ропаты — и будут у нас попы бритые, — продолжал Шуйский всё в том же духе, видя, какое впечатление производят его слова. — Одного наипаче боюсь я.

— Чего, батюшка князь? — с испугом спросил купчина.

— Вот чего, Феодор. Слушай. Коли он проклят собором и анафема с него не снята, да коли какой проклятой человек занял место помазанника, так анафема-то переходит с него на всю Российскую землю. Вот что страшно.

Купчина испуганно перекрестился. Ему чудилось, что анафема в виде какого-то чудовища уже подходит к нему, берёт его за плечи, шепчет ему в уши: «Я анафема — я за тобой пришла, за детьми твоими, за твоими товарами, за твоей казной, за душой твоей».

— Помилуй Господи! — крестился он. — Научи же нас, князь-батюшка, что нам делать? Как избыть беды — гнева Божия? Я на всё пойду. Всю Москву подниму на ноги. Москва знает Фёдора Конева: он крестился всегда истово, строил храмы Божии, нищим не отказывал. Фёдора Конева Москва послушает.

— Коли так, Феодор, то Бог пособит тебе в твоём великом деле для спасения святой православной веры. Только подобает дело сие творити с великой тайной, дабы не проведал о том враг земли Русской. И надо сие дело совершать непомедля, а то я боюсь, как бы дьявол не осилил нас...

— А что, батюшка князь? Говори — не таи.

— Надо бы всё покончить до венчания его на царство.

— Надо, надо. Ах ты, Господи! Вот не чаяли беды. Завтра же поговорю с добрыми людьми, и мы тебе, батюшка князь, доложимся.

— Хорошо. Может, с Божьею помощью наше дело и выгорит...

Нет, не выгорело!

Прошло всего только четыре дня после этого ночного совещания у Шуйского. Утро 25-го июня. Красная площадь запружена народом. Вот послал Бог Москве зрелище за зрелищем! Не успели встретить диковинного царя, как опять есть на что поглазеть. На площади стоит новенькая, с иголочки, плаха — «плаха белодубовая», высокая, красивая и прочная... Далеко можно на этой кобылке уехать, — так далеко, что и вымолвить страшно. Шутка ли — на тот свет можно доскакать на этой кобылке ровно во мгновение ока. Свистнул на кобылку, свистнул топор палача — и человек на том свете, а на этом остаётся только голова да туловище: голова сама по себе, а туловище само по себе.

Кто ж это собрался скакать на тот свет? Кому надоело жить на этом? Княжичку Васюте Шуйскому опостылела жизнь... Не он ли собрался уезжать?

Да, он... «Идёт! Идёт!» — прошёл говор по толпе, такой же говор, как тот, который прошёл по морю голов человеческих пять дней тому назад, когда в Москву въезжал таинственный Димитрий, только тогда слышалось: «Едет! Едет!», а теперь: «Идёт! Идёт!»

И, действительно, идёт князь Василий Иванович Шуйский, бывший белокуренький Васюта-княжич, Васюта недотрога. А теперь скоро топор дотронется до этой гордой шеи. Но это не тот уже осторожный, уклончивый Шуйский с лукавыми глазами. Этот идёт прямо, гордо, словно царь. И глаза у него не те: эти смотрят прямо, открыто, стойко и бесстрашно — ив лицо глазеющей толпы, и в лицо смерти. Его сопровождает Басманов, не глядя своими татарскими глазами на толпу. А плаха так и блестит на солнце. И ещё что-то там блестит. Шуйский глянул на это нечто блестящее — это был громадный топор, воткнутый в плаху. «Престол», — мелькнуло в уме Шуйского.

Стрельцы плотно сомкнулись, оцепив Шуйского, палача и исполнителей приговора.

— «Сей великий боярин, — читает знакомый уже нам дьяк с орлиным пером за ухом, — князь Василий Иванович Шуйский изменяет мне, великому государю царю и великому князю Димитрию Ивановичу всеа Русии, рассевает про меня недобрые речи, остужает меня со всеми вами, с бояры, и князи, и дворяны, и дети боярские, и гостьми, и со всеми людьми великого Российского государства, называя меня не Димитрием, а Гришкою Отрепьевым. И за то он, князь Василий, довелся смертной казни...»

Тихо, мертво в толпе. Только женские груди тяжело дышат — вздыхают.