Лжедимитрий

И хлынули из Москвы вереницы всадников — бояре и думные дворяне в золотном платье, обрызганном жемчугами и яхонтами, с дорогими перевязями, на дорогих конях в дорогой сбруе, а за ними — толпы холопов изнаряженных, изукрашенных. И едет еще невиданная на сем свете, уму непостижимая по великолепию царская каптана, запряженная десятью царскими аргамаками, — белые в яблоках, лучшие аргамаки, выхоленные на царских конюшнях. И за каптаною ведут коня невиданного — золото на чепраке, золото на узде, золото на нагруднике, золото на наколенках, золото — стремена.

«Куда везут мое добро? Кому ведут моих коней? Кому несут мое золото мои холопишки?» — мятется тень Грозного на синеве безоблачного неба московского.

«А!.. Федька Мстиславской! Федюшка-ротозей, холопишко! — узнает тень Грозного своего бывшего холопа Мстиславского. — Это ты, вор, тащишь мое добро?»

И облако трепещет — так бы, кажется, и распалось дождем на изменников.

Федька Мстиславской, сойдя с коня и отдав его под уздцы холопу, почтительно входит в самый большой шатер. За ним все бояре и думные дворяне. «Кто такой там в шатре? Не царь ли? О, вестимо, царь. Да кто теперь царь на Москве после меня, Божиею милостию государя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии от востока и запада, севера и юга? Кто ж другой — вестимо, Федька убогий, сын мой. А може, Уарушка уж, Митя маленькой? Какой махонькой он был, как я в Бозе почил… в Бозе… Ох, тяжко это почиванье в Бозе по грехом нашим…

Кто же это выходит из шатра? Жена лепообразна, вся в злате и каменьях блистающих… в белых ризах, аки одеяние ангела… черноволоса, черноглаза, белолица… Точно моя Василиса Мелентьева, что зарезал я… Ох, много я перерезал… Нет, это не Василисушка… Словно бы моя Марьюшка Темрюкова… А словно бы и моя Машка Долгорукая, что утоплена мною… Кто ж это такая, сия Леповида?..»

И выходят из шатра большого и из шатров малых другие жены, богато одетые, и мужие, златом и сребром окованные. О, как много народу, как много блеску! И Федька Мстиславской выходит без шапки, и бояре, и думные дворяне без шапок — все без шапок… «Словно бы это я сам, царь Иван Васильевич, выходил… Ишь ты, какая Леповида, как важно глядит и никому не кланяется…»

И выходит из шатра лях толстый, много ляхов выходит. «Зачем ляхи в моей земле? Вот я вас, проклятые! Андрюшку Курбского схоронили от меня… А вас всех клюкой железной, идолы!»

И тень Грозного мечется в облаке белом, дрожит, а на землю спуститься не может… Чтобы посохом всех, посохом!

К толстому ляху подводят богатырского коня в невиданной сбруе, и чепрак, и весь набор горят червонным золотом, каменьями и серебром под чернетью.

Федька Мстиславской сажает Леповиду и другую жену изукрашенну в золотую каптану, везомую десятью лошадьми — белые в яблоках. Что за кони! Что за каптана! А сколько сот других каптан и колясок!

Поезд двинулся к Земляному городу. По обеим сторонам пути стоят стрельцы пешие, дьяволы усатые и бородатые, в красных суконных кафтанах, словно в стихарях, с белыми перевязями на груди, и держат длинные ружья с красными ложами… Словно мак, краснеются кафтаны стрелецкие… Дальше стоят, как статуи на конях, конные стрельцы и дети боярские, по одну сторону с луками и стрелами, по другую с ружьями — и все это горит красным цветом и блестит сталью граненою, — инда старым глазам Грозного больно. «Мои стрельцы подлецы! Кому это служат они ноне? А дальше не мои уж — это польские гусары. У, проклятые полячишки! Схоронили моего изменника Андрюшку Курбского…» Гусары на конях с пиками в руках — древка пик красные, а около самых копейных лезвий белые перевязи ветерком колышутся. А музыка-то, музыка гремит и верещит! Трубят трубы на все голоса, бьют литавры, словно бы хотят разрушить стены Иерихона Но это не Иерихон, а Москва белокаменная.

Невиданный поезд вступает в Земляной город, Никитскими воротами вступает в Белый, а там — в Китай-город и, через Красную площадь, — в Кремль.

Волшебный вид! Тень Грозного так и замерла в высоте, взирая на эту картину. Ему вспомнилось его собственное вшествие в Москву после взятия Казани. «О, Господи! Как это давно было и как хорошо было тогда, Боже всесильный».

Вперед идут думные дворяне и дети боярские, и впереди всех Афанасий Власьев, великий дьяк, да князь Василий Рубец-Масальский, да Михайло Нагой… Всех их узнал Грозный. «А! Офонько Власьев — продувная выжига, что ради моей царской чести ногами по аеру дрыгал И Васька Рубец тут, й Мишутка Нагой, сродничек моей Марьюшки Нагой. Ох лепа она была — голенькая. Где-то она, Марьюшка, мотается теперь без меня?»