Лжедимитрий

Сказав это, он быстро ушел во дворец, бормоча в вол нении:

— Я не могу… у меня сердце есть… мне жаль их…

За минуту до того плакавшие стрельцы — заревели как звери и кинулись на виновных, кто с криком, кто с воплем, кто с визгом каким-то собачьим:

— Га, идолы! Вы остужаете нас с царем-батюшкой!

— Крамольники проклятые! Нас топите!

Двор превратился в кучу тел, метавшихся и напиравших на одно место, взлезавших друг на друга Виднелись только поднимаемые и опускаемые кулаки…

Через несколько минут из Кремля вывезли телегу. На площади телегу эту обступила толпа плачущих и рвущих на себе волосы стрельчих, стрелецких детей и родственников растерзанных. А стрелец, сидя на облучке телеги, покрикивает:

— Эй, тетки-молодки, белые лебедки! Идите своих муженьков ищите, своих судариков распознавайте, слезами поливайте! А не найдете — и так домой пойдете. Но-но-но! Пошевеливай..

XXIV. ТЕНЬ ГРОЗНОГО НАД МОСКВОЙ

Третьего мая 1606 года над Москвою на ясном голубом небе остановилось и тихо колебалось продолговатое белое облако; своими очертаниями походило оно на человеческую фигуру. Длинное, в виде монашеской рясы, одеяние на длинном тощем корпусе… Лицо у этой фигуры-облака напоминало лицо, слишком многим в Москве еще памятное, — сухощавое, с сухим орлиным носом в профиль, с небольшою, словно выщипанною козлиною бородкою на остром, выдавшемся вперед подбородке. Глубокие впадины для глаз под нависшими, сдвинутыми бровями. На голове — монашеская скуфейка, из-под которой выбиваются небольшие пряди жидких волос. В руке— длинный заостренный посох.

Шуйский, увидев это облако, остолбенел. Ему почудилось даже, что тень стучит по небу железным посохом и хрипит пропавшим от злобы голосом: «А! Васютка Шуенин! В синодик захотел!..»

Это была действительно тень Грозного. Вот уже двадцать третий год со дня смерти страшного царя тоскующая тень его не знает покоя. Тысячи, десятки тысяч замученных им, утопленных, удушенных, зарезанных, повешенных, сожженных в срубах, обезглавленных, затравленных собаками и медведями, уморенных голодом, замороженных, отравленных, напоенных до смерти растопленным оловом и иными бесчисленными муками изведенных — попавших и не попавших в его ужасный синодик, «их же число и имена един Ты, Господи, веси», как он сам же выразился в этом историческом синодике — все эти жертвы его страстей вот уже двадцать третий год не дают успокоения сухим костям умершего царя. И бродит его тень по свету — кается, молится, плачет, босыми ногами исходила эта тень царя, в образе нищего, весь шар земной, и в особенности терлись превратившиеся в камень крепости адамантовой подошвы Грозного о землю святого града Иерусалима и всей Сирии, Палестины и Иудеи; исходили эти «адамантовые подошвы» все те пути и стези, по которым ходили босые ноги Спасителя и Его учеников; исходили они и Аравию, взбирались на горы Хорив и Синай; исходили и землю Египетскую, Фиваиду, Киликию, и Каппадокию, Мидию и Пафлагонию, и Месопотамию, и Грецию, и Македонию, и Италию — все места, грады и веси, по которым ходили ноги апостолов. Но в Москву до сих пор, со дня смерти, тень Грозного не решалась явиться, чувствуя на себе неизглаголанную тяжесть грехов и не смея взглянуть на родные, дорогие места, все избрызганные человеческою кровью.

Неодолимая сила привела теперь эту тень сюда, на Русскую землю, и поставила над Москвою.

И видится Грозному Москва в необычайном оживлении. Та же, да не та же она. Новые дворцы в Кремле — невиданные, а многих палат и следу не осталось. И лица многие незнакомые. Ох, лучше бы в могилу — да могила не принимает.

И видятся Грозному необычайные шатры, разбитые под Москвою, на широком лугу у Вяземы, — невиданные шатры, целый Кремль из шатров, блистающих неизмечтанною красотою и пестротою. И высится над всеми шатрами один громадный и роскошный шатер, словно бы белый лебедь промеж сереньких утяток, и обхватывают его, словно красные девицы и добрые молодцы, играющие в «заплетися, плетень, заплетися», другие, меньшие шатры с полотняною стеною и полотняными на ней башнями

Что же это за шатры и для кого они? И что это за сотни и тысячи народу, конные и пешие, снующие у шатров? И все это не русские люди — в нерусском одеянии, С нерусскими обликами, — и речь слышится нерусская. А какой табор богатых повозок, кибиток и роскошных, разрисованных яркими красками и украшенных золотом и серебром колясок и карет — и все невиданного, нерусского, заморского дела и заморского виду! И валит к тому необычному табору толпами из Москвы и окрестностей ее московский народ. И вокруг табора стоят тысячи конников в богатых кафтанах и с блестящим оружием. А музыка-то заливается…

Тысячи голодных волков, стаи собак и стада кошек не в состоянии были бы заглушить этого рева, лая, воя и мяуканья, издаваемого сурьмами, домрами, бубнами, барабанами, литаврами и накрами, им же несть числа.

И мятется тень Грозного в облаке, на синеве московского неба; трепещет облако, словно бы живое…