Лжедимитрий

— Нет, Петр. У меня бы не должно быть совсем сердца. Сердце мое — это великое зло для страны и народа моего. Доброе сердце будет миловать и награждать не по делам и не по заслугам. Злое сердце — карать и мучить народ без вины. Я жалею о родителе моем, блаженной памяти царе и великом князе Иване Васильевиче, всеа Русии… у коего было сердце… У меня вместо сердца должно бы быть всеведение: только тогда я был бы истинный царь. А всеведение — токмо у Бога.

Басманова поразили эти слова. Он не нашелся, что отвечать: он видел что-то необычайное.

— Я — не Бог. Я никогда не буду судить моих подданных: пусть они сами себя судят. Отдай виновных на суд их товарищей — созови стрельцов, и я к ним выйду, — сказал повелительно непостижимый юноша.

Басманов, низко поклонившись, вышел. Непостижимый юноша остался один в грустном раздумье.

Он сильно топнул ногой и встал. Глаза его упали на терем Ксении. «Бедная, бедная… И ее велят мне удалить. Велят — мне!.. О, шляхтич, попрошайка! Продал дочь да еще и торгуется. Бедная Ксения… Она сама хочет в монастырь— она не та, что была, бедная! Она узнала об этой шляхтенке. Что ж мне делать? И ту, проклятую, я люблю— или ненавижу? Да, ненавижу, ненавижу! И для того хочу взглянуть в ее змеиные очи. Бедная Ксенюшка— она не такая, голубица кроткая, плачущая…»

Вошел Басманов. Димитрий молча взглянул на него.

— Стрельцы тебя ждут на дворе, государь, — сказал Басманов.

Димитрий вышел на крыльцо, где уже находились Нагие, Мстиславский, поляки и немцы-алебардщики. Стрельцы, без шапок и безоружные, наполняли весь двор.

Увидав царя, стрельцы повалились на землю головами: кто прямо в снег, кто на камень. Димитрий грустно посмотрел на эту новую мостовую из спин, голов, черных, и рыжих, и седых, из затылков и сапог.

Мостовая усиленно дышала, боясь шевельнуться. Одного слова царя, этого рыженького паренька, достаточно было, чтобы вся эта живая мостовая превратилась в безобразные трупы, чтобы кровью и мозгом голов залит был весь двор с его снегом и камнями. Не шевелятся широкие спины стрелецкие, не ворохнутся головы, припавшие к земле, только дыхание их становится слышнее.

Но рыженький паренек не сказал этого страшного слова.

— Умны! — сказал он с улыбкой сожаления. — Встаньте!

Стрельцы встали, такие понурые, растрепанные, со свисшими на глаза волосами, не смея тряхнуть головами по русской привычке, чтобы эти всклоченные волосы привести в порядок. Ух, крикнет рыженький паренек.

Но рыженький паренек не крикнул. Напротив, с грустью и дрожью в голосе он сказал:

— Мне жаль вас, стрельцы. Жаль мне, прискорбно, что грубы вы, аки невегласи, и нет в вас любви. Доколе вы будете заводить смуты, доколе не престанете делать лихо и беды земле своей? Она и без того лихолетствует. Что же! Хотите вы довести ее до конечного разодрания, аки ризу ветхую? Помяните изменников Годуновых — вспомните, как извели они измором опальным, ссылками и лютыми казнями знатные роды в земле нашей и неправедно, аки воры, похитили престол царский. Какую кару земля понесла! Мало она стонала! Не все слезы выплакала! Чтобы отереть слезы русского народа, меня сохранил Бог. Для вас же Он избавил меня от смертоносных казней, а вы же, несчастные, ищете погубить меня, спрашиваю я вас? Вы говорите: я не истинный Димитрий… Так обличите меня, и тогда вы вольны лишить меня жизни. Мать моя и эти бояре свидетели — они знают, кто я.

Он указал на Нагих, на Мстиславского, на Шуйского: «Невинные» глаза последнего говорили: «Я чист, как младенец. Я сам похоронил в Угличе вместо тебя поповича».

Многие из стрельцов плакали. Эти грубые пальцы, словно обрубки, эти кулаки, словно гири, поднимались к глазам и утирали слезы, может быть, в первый раз в жизни. Ух, легче голову с плеч, чем плакать стрельцу!

А рыженький паренек продолжал:

— Ах, стрельцы, стрельцы! И как могло учиниться такое великое дело, чтобы кто ни на есть, не будучи истинным царем, обовладел таковым могущественным государством без воли народа? Сам Бог не допустил бы до этого. Я жизнь свою поставлял в опасность не для корысти ради, не ради высокости своей, а чтобы избавить народ мой любезный, упавший в нищету и неволю от руки изменников. Перст Божий призвал меня к сему великому деланию. Его всемогущая десница помогла мне овладеть тем, что мне принадлежит по праву моему, по роду отцов моих. Я вас спрашиваю: почто вы умышляете на меня! Говорите прямо! Говорите мне безо всякого страху: за что вы меня не любите? Что я вам сделал?

Глубокая, горькая искренность звучала в голосе. Стрельцы рыдали, как дети: грубые, жесткие, бородатые, суровые, но горько плачущие лица… Одного Шуйского злоба заставила побелеть и позеленеть.

Плачущие бородачи снова повалились на землю.

— Царь-государь, смилуйся! — вопили они. — Мы ничего не ведаем. Покажи нам тех, что нас перед тобой оговаривают!

— Покажи им, — обратился он к Басманову.

По знаку Басманова алебардщики вывели семерых стрельцов, повинившихся в измене.

— Вот они — смотрите! — сказал Димитрий. — Они повинились и показывают, что все вы зло мыслите на вашего государя.