Лжедимитрий

— И что ж, отец Зосима, ты сам видел Гришку? — спрашивает служилый.

— Сам, Микита Юрьич, — отвечает старый монах, моргая глазами.

— И спознал его подлинно?

— Как не подлинно, батюшка! Ево самово, беса, у Иева-патриарха на Москве не единожды видывал.

— А тот — сам — от?

— Тот — особь человек: образом руд.,

— Да, руденек.

— Белолиц, глазаст гораздо да и шильный, аки змей.

— Знаю, знаю — был на очах…

— Образина, чу, не наша, — вмешался рыжий.

— Литовец, поди.

— А може, польская опара высоко подымается, — заметил служилый. — Да, знатно подделали гривну эту на шею царю и великому князю Борису Федорычу всеа Русии…

— Чево не знатно! И крест-от истовый умеет слагать, и речью взял, и всем, — вставил рыжий.

— Так, так. Да все, кубыть, чуется нечто иноземное в нем: та же, кажись, гривна, да звон не тот, — добавил старый монах. — А Гришка — это он самый: Юшка Бог-дашкин.

— Да, Юрка-книгочий — знаю. Дока в письме-то.

— То-то и есть. Не попал в жилу святейший патриарх Иов, не попал: в грамоте Гришкой назвал пса польского, рудо-желтого беса. Не попал, не попал… — повторял служилый.

— Не попал, так мы попадем, — отозвался таинственно черный монах. — Только бы кадило добыть, а там мы попадем, с кадилом-то: все его польское гнездо, аки комаров, выкурим росным ладаном из святой Руси.

— Да, да, темьян у нас добрый, — улыбался рыжий.

— Что ж — зелье какое? — любопытствовал служилый.

— Зелье… точно…

— А сила в нем какая?

— Сила? Да вот какая: коли только к голому телеси приложить его, так все тело распухнет, аки един пузырь, а на девятый день смерть приключается.

— А кто же к нему-то, к телу приложит?

— За-для чего тело, а кадило на что?

— Что ж кадило?

— Покадить нашим темьяном.

— Ну?

— Ну и — со святыми упокой!

Служилый со страхом перекрестился.

— Что ж это за зелье? — спросил он. — Откуда оно?

— С могил. На девяти могилах копано, в девяти водах мочено, в девяти огнях сушено, девятью клятвами проклято, — оттого на девятый день, чу, и смерть приходит.

— Как же — и патриарх благословил на такое дело?

— Благословил, чу, и грамоту дал с анафемой ему, Гришке.

— Да как же Гришке, коли он не Гришка?

Монах, видимо, был озадачен этим вопросом служилого: анафематствовати указано Гришку-расстригу, а он не Гришка, а польский бес. Но он скоро нашелся.

— Анафема — оком Божим смотрит и ухом Божим слышит, — сказал он, — она найдет, кого надобет найти. В это время за дверями три раза замяукала кошка.

Монахи вздрогнули.

— Кого кошка ищет? — тихо спросил служилый, подходя к двери.

— Мышку, — был ответ из-за двери.

— Какую?

— Рыженькую.

Служилый отпер дверь. Вошел низенький старичок в лисьей шубе и в бобровой шапке. Сняв шапку, он перекрестился на иконы. Голова пришедшего блеснула широкой лысиной ото лба.

— Ну, что, Микифор Саввич? — спросил служилый.

— Благодарение Господу — добыли.

Монахи вскочили с своих мест и перекрестились.

— Покажь, отец родной, — заговорил служилый.

Лысый полез за пазуху кафтана и вынул оттуда что-то завернутое в ширинку. Когда он развернул ширинку, то в руках у него оказалось кадило церковное. Он бережно поставил его на стол.

Кадило было не висячее, не на металлических цепочках, а стоячее, со складною ручкою, какие теперь уже вывелись из употребления.

Все стояли молча, и никто не. решался заговорить первым. Наконец, заговорил рыжий монах.

— Братие! — сказал он торжественно. — Дело сие великое и страшное. По указу царя-государя и великаго князя Бориса Федоровича всеа Русии и по благословению святейшего патриарха Иова посланы мы, смиренные иноки, — инок Изосима, инок Иринарх и аз худой иночишко Потапишко, — посланы мы излияти гнев Божий на главу богоотступника, иже похити имя в Бозе почивающего царевича Димитрия Иоанновича углицкого и дерзает на превысочайший Российскаго царствия престол, аки пес смердящий воскочити и на честнейшего царя-государя и великаго князя Бориса Федоровича всеа Русии своею гнюсною латинскою блевотиною блевати, яко бы он, государь, московское скифетро украл. И указано нам, инокам смиренным — иноку Изосиме да иноку Иринарху да мне, иночишке Потапишке, — одного пса латинского гневом Божиим казнити и лютой смерти предати.

— Аминь, — глухо проговорил старый инок Изосима.

— Аминь, — повторил и черный чернец Иринарх.

— Се крест честный и Евангелие Господа нашего Исуса Христа, — продолжал рыжий чернец, указывая на крест и Евангелие, — подобает нам, братие, на сем Евангелии клятися и ротисеся, яко да сохранити нам тайну цареву и на том крест целовати. Клянемся ли, братие, на сем?

— Клянемся именем Бога живого!

— Ротистеся ли такожде?

— Ротимося Господом!

— Целуйте крест и Евангелие Господа нашего Исуса Христа.

В этот момент послышался стук в наружную дверь, затем удар, другой — и дверь грохнула в сени. Присутствующие в комнате так и окаменели на месте. Рыжий монах схватился за голенище сапога и задрожал всем телом.