Лжедимитрий

Это все клочки воспоминаний недавно и давно пережитого. Но теперь предстоит большое дело. Со всех сторон приходили вести, что приближается огромная Борисова рать: одни языки говорили, что к Северску князь Мстиславский ведет пятьдесят тысяч московской рати, другие уверяли, что сто тысяч; наконец, по словам третьих, сила эта вырастала до двухсот тысяч. А у Димитрия только тысяч пятнадцать, да еще этот «татарин» Басманов, как бельмо на глазу.

Димитриево войско все прошло мимо своего молодого вождя, а он все еще стоит на возвышении с своим небольшим штабом. Тут же виднеется и невзрачная фигура Гришки Отрепьева, на которого веселый Куцько, веселый и накануне битвы, посматривает иронически.

Перебежчики из Борисова войска говорили, что завтра, 22 декабря, московские рати подойдут к Северску. Предстоит выдержать упорную битву — пропасть или победить. На военном совете решено было, не дожидаясь нападения борисовцев, ударить на них и поразить неожиданностью.

Тревожна ночь накануне битвы. Лошади, предчувствуя тяжелую работу, не ржут. В стане тихо. Только около ставки Димитрия двигаются в темноте какие-то тени: это вестовщики то приходят с вестями, то уходят с полученными приказаниями.

Соснув немного, Димитрий еще до рассвета велит отслужить обедню в своем походном дворце, который соседние поселяне наскоро сколотили ему из уцелевших от разрушенного Басмановым посада бревен. Службу отправляет седой протопоп черниговского собора, следовавший за Димитрием с походною церковью… Тускло горят маленькие восковые свечи, тусклы, задумчивы и лица молящихся…

Впереди, немного вправо, стоит Димитрий. Лицо его более чем обыкновенно задумчиво.

Тут же виднеется черномазое, усатое лицо запорожца Куцька. Он внимательно слушает службу и только изредка взглядывает то на Димитрия, то на Отрепьева, стоящего рядом с своим другом, Тренею. Тут же торчит и белобрысая голова маленького Корелы. Рубец-Мосальский крестится истово, широко, размашисто.

— «На враги же победу и одоление — подаждь, Господи!» — возглашает дьякон.

Димитрий вздрагивает. Что-то острое прошло по душе его. Быть может, завтра, — нет, не завтра, а сегодня, сейчас, с рассветом — конечная гибель. Эти смелые головы будут валяться на окровавленном снегу, а эта голова, мечтающая о короне царской… Димитрий опять вздрагивает— сиверко на дворе, сиверко на душе… О, кто двинул тебя на этот страшный путь, на эту стезю крови и смерти, бедный, не помнящий родства юноша! А возврата уже нет с этого пути…

Рассветает. К ставке Димитрия во весь опор скачет донской казак. Это Треня, успевший уже с своим отрядом, с сотнею удальцов, произвести разведки. Русые кудри его и усы заиндевели на морозе…

— Идут борисовцы, государь царевич, — торопливо докладывает он, — в лаву выстроились.

— Трубить в трубы! — закричал Димитрий, перекрестившись.

Передовые отряды построились и вышли в поле. Знамена и значки так и искрятся в морозном воздухе. Стеною подвигается войско Бориса.

— На герцы, Панове! — кричит пан Борш.

— На майдан — заманивать толстобрюхих! — кричит Корела к своим донцам.

— А ну-те, хлопци, на улицю — з москалями женихаться! — острит Куцько, вызывая в поле охотников, — задирать москалей.

И словно стрижи из нор, из рядов Димитриева войска вылетают удальцы на открытое место: то поляк, красиво подбоченясь и покручивая ус, прогарцует в виду неприятеля, как бы вызывая его на мазура, то донец, словно бешеный, подскачет к самому носу врага, гаркнет что-либо неподобное — и шарахнется в сторону; то запорожец, выскочив на середину поля и вызвав не одну шальную стрелу из Борисова войска, покажет противникам дулю и гулко прокричит: «Нате, чертовы дити, ищте оцет!» Москали, с своей стороны, посылают смельчакам вслед сильные московские трехпредложные глаголы и эпитеты — «распро…» да «распере…» и так далее; но в поле нейдут.

Хрустит по снегу и звенит оружием польская конная рота… Копья наперевес и сабли наголо — летит она прямо на развернутый фронт московского войска, сшибается с ним, ломит его, но, рискуя быть сдавленною как в клещах, в беспорядке отскакивает назад.

— В дело, гусары! — командует Димитрий.

— Бей по лицу крамольников, Панове! — с своей стороны командует воевода, пан Мнишек, выводя в поле свою роту. Гусары Дворжицкого, конные роты Мнишка и Фредра и отряд самого Димитрия стремительно кидаются на москвичей, на годуновцев… Слышится топот коней, лязг оружия, гул рожков и труб… Завизжали донцы, загикали, так что московские кони дрогнули и подались назад… Корела, Треня и несколько других головорезов прут к самому главному стягу московскому… Запорожские шапки смешались с стрельцами…

— Матка! На матку, атаман! — кричит Треня, пробиваясь с Корелой к главному московскому стягу.

Корела направо и налево колотит своею тяжелою, утыканною острыми иглами булавою. Лошадь его, поминутно становясь на дыбы, ржет и с визгом кусает московских коней и их всадников.

— Не бей матки, атаман! — кричит Треня. — Это сам князь — Мстиславский.

Но было уже поздно. Булава звякнула по какому-то блестящему шишаку. Москали крикнули и кинулись к стягу.