Лжедимитрий

Сильно промахнулся Борис, назвав его «расстригой». Вон настоящий расстрига потрукивает на ледащей, насмирной лошаденке рядом с знакомым нам запорожцем, Куцьком-атаманом, который, взявшись за бока, заливается от смеху:

— Го-го-го-го! Га-га-га-га! От бисова гава! И доси не навчивсь на коневи сидити.

— Ворона, ворона и есть мой Юша-книжник, — замечает и донец Треня, усатый приятель Отрепьева, глядя на своего друга. — А еще Борис говорит, что ты якобы назвался царевичем… Вот царевич! Да такого царевича и куры московские заклевали бы…

Отрепьев на это только улыбается задумчивою улыбкою.

— Что, видно, в голове-то «Настенька — походочка частенька», — шутит Треня.

— А ты постой, вон там что-то… — сказал Отрепьев, которому наскучили одни и те же насмешки, и указал на толпу мужиков, скучившуюся около воза.

На возу стоит молодой дьячок в лаптях и громко читает:

— «И Бог милосердый по своему произволению покрывал нас от изменника Бориса Годунова, хотевшего нас предать злой смерти, не восхотел исполнить злокозненного его замысла, укрыл меня, прироженного государя, своею невидимою рукою и много лет хранил меня в судьбах своих. И я, царевич Димитрий, теперь приспел в мужество и иду с Божией помощию на прародителей моих, на московское государство и на все государства Российского царствия. Вспомните наше прироже-ние, православную христианскую истинную веру и крестное целование, на чем вы целовали крест отцу нашему, блаженной памяти государю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии, и нам, детям его — хотеть во всем добра. Отложитесь ныне от изменника Бориса Годунова к нам, государю своему прироженному, как отцу нашему блаженные памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии, а я стану вас жаловать по своему царскому милосердому обычаю и буду вас свыше в чести держать…»

— Хотим служить и прямить прироженному осударю Митрий Иванычу всея Русии! — раздаются голоса в толпе.

— Хотим прямить!..

— Ишь, Юша, как ты ловко грамотку ту соскреб, — говорит Треня Отрепьеву.

— Да не я один писал ее, — замечает Отрепьев. — Царевич грамоте горазд…

А вон и сам Димитрий на Московской земле. Не тот уже он, каким казался на Польской: что-то особенное прибавилось в выражении его лица. Он стоит на возвышении и смотрит с высокого коня на проходящее перед ним войско. На нем богатая соболья ферезея и такая же шапка с белым пером. Рядом с ним стоит князь Рубец-Мосальский, бывший воевода путивльский, и атаманы донских и запорожских казаков — Корела и Куцько. По другую сторону начальники польских отрядов — Станислав Борша, Дворжицкий и Бялоскурский. Куцько и Корела недавно подъехали к группе Димитрия, пропустив вперед свои отряды. Рубец-Мосальский что-то объясняет, указывая рукою на двигающиеся колонны. Когда мимо группы Димитрия двигались нестройные отряды запорожцев и польская пехота, Дворжицкий, показывая на развевающиеся то там, то здесь знамена, сказал:

— Давно ли, ваше высочество, вступили на свою землю с горстью наших смельчаков, а вон уж у вас целая армия, а за вами — города и земли, склонившие шею…

— Этого мало, пан, — сказал отрывисто Димитрий, — у моего царства толстая шея.

— А шея-то, осударь царевич, головой кончается, — заметил Рубец-Мосальский. — А голова-то в Москве кончается, да ноне что-то голова сама сошла с плеч.

— Как? — спросил Димитрий.

— Да в нетях, государь, обретается, а ты ее везешь в Москву.

Димитрий глядит на свое войско и видит и не видит его, потому что за ним он еще видит что-то… «Голова в нетях была… да, в нетях… идет на Москву… а как далеко еще эта Москва, как высоко!» И перед ним проходят воспоминанья пережитого им уже на Московской земле… Как мало прошло времени с того момента, когда копыто его лошади в первый раз стукнуло о подмерзшую Русскую землю, около Моравска, — и как много пережито. Из Моравска ведут связанных Борисовых воевод Бориса Лодыгина и Елизара Безобразова. Без шапок воеводы. С ужасом глядят на него глаза этих воевод — смерти ждут. И глаза новых подданных обращены на него с удивлением…

— Жалую вас моим государским жалованьем, — говорит Димитрий оторопевшим воеводам. — Дарю вам жизнь — только служите мне верою и прямите правдою.

Воеводы бросаются на землю, к ногам, целуют полы его кафтана.

А вот уж и в Чернигове гудут колокола. Народ целует крест новому владыке. И воевода Татев целует крест.

— Буди жив, осударь царевич! — гудят голоса вместе с колоколами.

Не сдался только Новгород-Северск с своим упрямым воеводою Басмановым.

— А Басманов какого роду? — спрашивает Димитрий Рубца-Мосальского.

— Из татар, осударь царевич, как и Борис же, — отвечает Рубец.

То вдруг поле, и войска, и картины битв застилаются иного рода картинами. Деревья парка не шелохнутся, только говор птиц неумолчно свидетельствует о полноте жизни всего окружающего. У тернового куста, на траве, чернеется милая головка. Это Марина, оберегающая детей горлинки… А до орлиного московского гнезда еще так далеко, так высоко!

«Челом бьет тебе, государь царевич, город Кромы». «Челом бьет тебе, государь царевич, город Белгород».