Лжедимитрий

— А что, коли то не он был зарезан, а другой кто?

— То одному Богу ведомо да царице-матери, — покорно отвечал Борис.

— А царица-мать жива?

— Жива… На конце языка ее сиде ныне гибель и спасение Русской земли.

— А где она?

— Здесь, в Новодевичьем.

— Ты видал ее?

— Видел — на горе мне.

— Что сказывает она о сыне?

— Сказывает: не царевич-де зарезан был; царевича-де увезли от нее неведомо — из Российской земли за польской рубеж.

— А Василиса Волохова, мамка царевича, жива?

— Не знаю, матушка.

— А кормилица Орина Жданова?

— Не ведаю тако ж.

— А останки того, кого ты за царевича почитаешь — в Угличе доселе?

— До сего дня в Угличе, матушка.

— Так слушай же, царь: пошли мертвеца воевать с живым.

— Как, матушка? Не разумею я.

— Повели патриарху и всему освященному собору ехать в Углич и открыть останки того, кого ты за царевича почитаешь. Коли тело его нетленным осталось, так сие будет указанием Божим, что останки те — мощи мученика. И пошли ты святые мощи на челе войска твоего — да защитит истинный царь московский землю свою от вора. И мощи святые победят рати того, кто похитил имя мученика.

Царь, видимо, колебался. Отшельница проникла в его душу и сказала:

— А! Ты сам мощей боишься. И он, тот, что в Путивле, мощей же боится.

Борис чувствовал всю безвыходность своего положения и молчал.

— Вижу, вижу… Перед тобой и за тобой яма: коли мощи обретены будут — скажут: Борис убил царевича. Это одна яма, в ню же впадеши. Коли обретены будут тленные останки — скажут: Борис промахнулся — метил в царевича, а угодил неведомо в кого. Это другая яма!

— Что ж я сделаю, Боже! — с отчаянием воскликнул Борис, обращаясь к распятью.

Отшельница, подняв глаза к потолку своей трущобы, торжественно проговорила:

— Нет тебе другого ходу, Борис, царь московский, токмо в яму, юже ископа десница твоя. И глубока яма сия, ох как глубока! Не один в ней сидит путивльский враг твой. Горе великое, горе изыдет из ямы той и на тебя, и на всю Российскую землю. Не станет тебя, не станет путивльского Димитрия, а из ямы той страшной изыдут друзии и примут на себя имя убиенного. И будет на Русской земле плач и скрежет зубов. И попленят Русскую землю языци иноплеменные, и осквернят они храмы Божии, поругаются над гробницами нашими, не пощадят и праха царей московских. И будут невернии из сосудов священных вино пить, обдерут ризы святыя с икон угодников Божих и самого Господа нашего Исуса Христа и пречистой Богоматери. И снимут драгие покровы с гробов царей московских, и оденут покровами теми жен своих и детей пришельцы иноземные. И застучат копыта коней их о священную землю кремлевскую, иде же ходили смиренные стопы святителей Русской земли. И будет ржание конское тамо, где же гласи молитвеннии ко Господу возносилися. И сметением и калом конским покроются стогны московские, и Красная площадь, и дворы царей московских. И враны дикие российскими телесами питатися имут. И мерзость запустения посетит храмы и домы наши, и святые обители осквернены будут, и чернецы и черницы поруганы даже до последнего поругания. И не будет кому оплакати землю Российскую и сынов и дщерей земли нашея.

Борис лежал перед распятием, и только плечи его вздрагивали.

— И долго будет зиять яма, тобою, о царю, ископанная. О горе, горе тебе, земля Российская! Прииде на тя лихолетье великое. Горе! Горе!

XII. ПЕРВЫЕ УДАЧИ ДИМИТРИЯ

Что же делал тот призрак, который отнял и сон, и спокойствие духа, и уверенность в своих силах, и даже ум Бориса, а теперь уже шатал его трон и отнимал царство — отрывал землю за землей, город за городом, рать за ратью?

Нет, это уже был не призрак… Да это был и не Гришка Отрепьев.

И польские жолнеры, и рыцари, видавшие на своем веку многое и умевшие отличать всякую птицу по полету, и лихие донские казаки, для которых лошадиная холка— и колыбель и могила, и усатые запорожцы, умевшие ездить на «чертях-конях», и московские ратные люди, — все, глядя на этого круглоголового юношу, как он, почти не слезая с боевого коня, носился перед своими сначала скромными, а потом выраставшими как лавина отрядами, начиная от Самбора до Киева, от Киева до Остра, от Остра до Моравска, до Чернигова, до Новгород-Северска, Путивля, Рыльска, — менее всего могли думать, что в этой обаятельной фигуре кроется московский дьякон расстрига Гришка Отрепьев, за которого его выдавал обезумевший от страху Борис. Не «расстригин» вид, не «расстригина» осанка, не «расстригина» речь… Все в нем величавое, умелое, находчивое, внушительное… В нем — царственная уверенность, в нем все царское, хоть, может быть, да это и верно — ни капли, ни атома царской крови Грозного не текло в его жилах, наполненных вместо крови ртутью… Надо было большое уменье, чтобы сочинить такой экземпляр царевича, какой сочинили неведомые мастера и какого русским мастерам сочинить было бы не в силах… Мастера, большие мастера его выработали, выучили, уверили, что он царевич, и посадили на боевого коня, — о, очень искусные мастера!