Лжедимитрий

Снег так и заметает дорогу, слепит очи вознице и коням. Лес в стороне поля точно в саван закутался… Сани, не доезжая Новодевичьего, сворачивают вправо, следуют мимо стен к пруду и останавливаются у какого-то сугроба, из которого торчит что-то вроде трубы… Из саней выходит кто-то, закутанный шубою и с надвинутою на глаза высокою шапкою, и идет к возвышающемуся сугробу с подобием трубы. У сугроба ноги его ощупывают заметенную снегом земляную лесенку вниз — и он спукается по ступенькам в неглубокое подземелье… Ощуывается маленькая дверка в конце подземелья.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! — глухо произносит пришедший.

— Аминь, — чуть слышно доносится из подземелья.

— Мир ти!

— И духови твоему, — отвечает подземелье.

Дверка отворяется, пропуская луч света изнутри подземелья на темные стенки входа. Пришедший нагибается и, сделав крестное знаменье, входит в земляную пещеру. Ужасны бывают измышления человеческие! Эта пещера, что представилась глазам вошедшего, страшнее всякой берлоги дикого зверя, страшнее могилы мертвеца. И в этом ужасе живет человек своею охотою, и эту ужасную жизнь не согласится изменить ни на какую другую — ни на царские палаты, ни на келью святителя, ни на трон царя, ни на престол патриарха.

Глазам пришедшего представилось живое существо, но — ужас! ужас! ужас! — в саване, стоящее около своего собственного гроба. И гроб тут стоит на полу землянки, открытый. Оно встало из гроба, чтобы встретить пришедшего.

Вставшая из гроба в саване — была женщина, еще не старая. Вся пещера занимала несколько более квадратной сажени. Стены земляные, выглаженные руками в твердом, отчасти глинистом грунте. В переднем углу большое стоячее распятие, а перед ним горящая лампадка. Окон нету. Свету ниоткуда нельзя пробраться в эту могилу. С одной стороны в земляной стене продолблено нечто вроде печурки с отверстием вверх, к трубе. На полу печурки зола и уголья. К другой стороне стены приставлено нечто вроде земляной низенькой лавочки в аршин ширины и длины. А на середине пещеры, на полу — открытый, простой сосновый гроб. Вот и вся мебель, все украшение человеческого жилья. Да в гробу, в изголовье, стружки, заменяющие подушку мертвецу; да тут же, в гробу, у изголовья из стружек — костяк человеческого черепа.

Пришедший, пересиливая невольный трепет, низко поклонился:

— Благослови меня, матушка!

Женщина в саване, взглянув ему в очи, отступила…

— Подожди благословения — я не вижу у тебя глаз, — она помолчала, как бы припоминая что-то давно виданное… — У тебя их и прежде не было, — продолжал? она. — Тебя Бог кротом сотворил. Да уж опосле, когда уведала я, что на тебя всея Российская земля шапку-невидимку надела, я думала, что Господня милость бысть на тебе — глаза тебе Бог дал. А теперь сама вижу, что нету глаз у тебя, крот в чужой шапке.

Пришедший впал еще в пущее смущение.

— Ты шапку украл, а у тебя хотят перекрасть ее, — продолжала она. — О шапке своей ты пришел говорить со мной, а не о душе.

— А ты нешто знаешь меня, матушка? — робко спросил он.

— Допрежде знала, а ноне нет: ты не тот, что был.

— Кем же я был допрежь сего, матушка?

— Сначала был ужом, и я тебя тогда любила.

— За что, матушка святая? — спросил тот в недоумении.

— За голову. Ты знаешь, что у ужа на голове?

— Не знаю, матушка.

— У ужа на голове то, чего у тебя скоро не будет Тот, дрожа всем телом, сделал шаг назад и тихо спросил:

— Что ж это такое, матушка?

— Венец!

— Ох!

— Не падай. Еще успеешь упасть. Ведаешь ты, за что Бог положил венец на голову ужа?

— Не ведаю.

— За доброту и мудрость. Егда бысть всемирный потоп и взя Ной в ковчег свой праведный всех зверей земных — взята бысть и мышица малая. Диавол, не могий взойти в ковчег, дабы погубити человека и все творение Божие, вниде в мышь и в ея образ невидимо взыде в ковчег. И нача та бесовская мышь ковчег грызти и прогрызе малую дырцу, потече вода. И видев то, уж мудрый заткнул ту дыру своею главою и тем спасе ковчег от потопления. И за то Господь Бог венча главу его венцом златым. И ты был ужом при царе Грозном: ты, аки уж, спас российский ковчег от потоплений… А безумный Иван потопил бы его. Помнишь, как ты играл с ним в шашки в день его смерти?..

Пришедший с ужасом попятился назад.

— Не пяться. Теперь ты боле не уж. Тогда был ужом, когда в шашки играл с обезумевшим Иваном. Помнишь, как ты на него взглянул? Помнишь, отчего он впаде в ярость и внезапу умре? Ты видал тогда свои глаза? Такие у тебя они были, у тихонького, словно у ягненочка, — убили его…

— Ох! — застонал пришедший. — Помилуй меня… пощади… ты все знаешь…

— Нет, не все, — сказала женщина в саване и, сев с ногами в гроб и взяв в руки череп, приказала: — Садись и ты вон там… Это место чище того, на котором сидишь ты в ворованной шапке.

Пришедший невольно повиновался и сел на земляную лавочку.