Лунные горы

Очевидно, такие визиты, как наш, были в диковинку жителям Лувере, и после удивленных возгласов, на которые последовал не понятый нами лаконичный ответ Дэвида, разговор пошел весьма оживленный. Вели его Герман Гирев и Дунаев, причем последний, как подвижник, подобно веригам, всюду таскает с собою тяжелый магнитофон, и здесь он тоже выбрался из микробаса с магнитофоном и теперь стоит с ним, перекосившись на правую сторону.

Дэвид переводит с суахили на английский. Вера Шапошникова держится рядом с нашими знатоками английского языка, в одной руке у нее блокнот, в другой — самописка (так и не приучил я ее за две поездки пользоваться простым карандашом, как делают это все экспедиционные работники), и Вера Шапошникова с ласковой настойчивостью выуживает у Гирева и Дунаева все, что удается им понять из перевода Дэвида.

Я слушаю разговор краем уха. Все рабочие чайных плантаций, как и рабочие с сахарного завода, — выходцы из других стран, угандийцев среди них нет. В Лувере большинство жителей — руандийцы. Нет, они и здесь зарабатывают немного — им платят восемь центов за фунт собранного чайного листа, — но все-таки они зарабатывают, а на родине, в Руанде, никто из них не смог найти работу…

Мирэль Шагинян пытается фотографировать. Фотограф она отменный; по-моему, она даже не очень-то представляет себе, какой стороной наводится фотоаппарат на объект съемки, и всякий раз спрашивает, где нужно нажать, чтобы сработала камера… Перед отъездом, в самый последний момент, кто-то из доброжелателей всучил ей эту сложную загадочную штуковину, и она носит ее в вытянутой руке с несчастным видом.

Фотографирует и Левон Налбандян, но он — действительно мастер. Налбандян среднего роста, коренастый и плотный, но, когда он фотографирует, мне всякий раз кажется, что он становится в два раза тоньше — так выкручивается он в поисках наилучшего кадра.

Людмила Алексеевна Михайлова окружена детишками. Сейчас она похожа на учительницу, и ребята, словно чувствуя это, внимательно — но ни слова не понимая — слушают, что она им втолковывает.

Итак, все шло отлично, и контакт с местным населением был налажен, и каждый занимался своим делом, и вдруг словно холодок пробежал по рядам разговаривающих.

Оказывается, кто-то из руандийцев спросил, кто мы и откуда, и Герман Гирев ответил, что мы русские, из России. Вот тут-то и замкнулись неожиданно руандийцы.

— Неужели вы нам не верите? — с милейшей, как на нефтяном заводе «ШЕЛЛ», улыбкой осведомился Дунаев.

— Да, мы вам не верим, — сказал один из руандийцев. — Мы слышали, что русские — красные, а вы такие же белокожие, как англичане…

Едва ли что-нибудь могло спасти положение, кроме искреннего неудержимого хохота.

Руандийцы сначала оторопело смотрели на нас, а потом сами рассмеялись — что-то дошло…

Вот так, и с таким вот приходится сталкиваться…

Я потом отошел в сторону и больше не прислушивался к разговору, а разговор вновь принял оживленный характер… Затем руандийцы показали, как они обрывают чайный лист — за мельканием их рук даже трудно было уследить, — но мне захотелось побыть одному…

Там, где остановился наш микробас, чайные кусты почему-то погибли и почему-то погибли вместе с ними зонтичные акации.

Я дошел до земельного участка, присел у куста и растер пальцами листья.

Никогда раньше не замечал этого, хотя не раз бывал на чайных плантациях в Аджарии и Абхазии: чайный лист вдруг пахнул залежавшимся в шкафу женским бельем, еще сохранившим слабый запах старых духов…

Года два спустя после путешествия по Уганде во время одной из своих поездок по старым русским городам, я совершенно случайно очутился 9 мая, в День Победы, в древнем, ныне заштатном городке Верея.

Дважды за свою долгую историю Верея была столицей. Первый раз, в средние века, столицей Верейского княжества. Второй раз — во время Отечественной войны 1812 года. Отбитая у французов генерал-лейтенантом Дороховым, Верея превратилась тогда в столицу партизанского края.

Мы приехали в Верею из Можайска, с Бородинского поля, и в памяти длинной чередой проходили монументы в честь корпусов, сражавшихся полтора века тому назад у Бородина, и каменные надгробья над братскими могилами воинов, павших в годы Великой Отечественной войны, — их много на пути от Можайска до Вереи.

Оставив машину в заречной части городка, мы перешли через Протву по дощатому мостику и поднялись на земляной вал древнего городища к памятнику генералу Дорохову, рядом с которым находятся еще две братские могилы: одна — времен первых лет Советской власти, вторая — последней войны.

С крепостного вала хорошо просматривалась центральная площадь города и слышались слова песни о погибших:

У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.

На площади готовились к демонстрации верейцы — ветераны войны — и готовились к демонстрации пионеры в белых рубашках и в красных галстуках.

Мы пересекли площадь, и я почти было прошел разбитый на ней сквер, когда внимание мое привлекла толпа женщин, собравшихся в центре его.