Лунные горы

Художники — они, как ни странно, народ более стойкий. Нас еще не устроили в номера, а художники уже схватились за этюдники.

— Пойду отшатаю этюд, — говорит Мирэль Шаги-нян и тревожно посматривает на хмурое небо.

Откуда это выражение — «отшатаю этюд», — Мирэль объяснить не может. «Все так говорят», — утверждает она.

Но этюды «отшатать» художникам не пришлось, а мне не пришлось полюбоваться зебровыми тамтамами — хлынул дождь.

Не дождь — ливень. Торговцы на базарчике прикрыли свои сокровища рогожами, а мы, вместо того чтобы бродить по городу, сидим в отеле и смотрим на залитые водою улицы.

Мирэль все-таки не сдалась. Со всеми своими художническими причиндалами она ворвалась в наш с Дунаевым номер («Я вам не помешаю?»), расставила этюдник и, загораживая свое творение от нас всем корпусом, изумленно бормочет:

— Дикая красотища! Сумасшедшие краски!

Это про то, что творится за окном.

А за окном, на глаз менее восторженный, недурной урбанистический пейзаж: белые плосковерхие дома с четкими черными линиями крыш, козырьков, окон; зеленые, местами пожелтевшие акации с редкой листвой; расчерченное на белые прямоугольные фигуры темно-коричневое спортивное поле; а на втором плане — неширокая улица, двухэтажные дома с покатыми крышами, веранды на столбиках, как на сваях; а еще дальше — серовато-синие, заросшие лесом холмы, на которых влажно белеют виллы.

…А гром все гремит, хотя дождь идет уже очень мелкий; посветлело, словно дождь сыплется из прозрачных облаков.

Вечером мы все-таки бродили по городу. Ливень омыл и очистил его, а время прекратило его деловую жизнь. Мы ходили мимо закрытых магазинов и смотрели на витрины, обходили темные здания офисов и банков и приглядывались к не слишком многочисленным прохожим.

Мне посчастливилось сделать только одно точное наблюдение: в 1964 году угандийки носили платья с высокими наложенными плечами — такие платья носили русские женщины в годы второй мировой войны.

Когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я писал стихи. Грех сей свойствен большинству впечатлительных людей такого возраста, но, когда я писал стихи, я рассуждал примерно так:

«Да, с точностью почти математической установлено, что Шекспиры, Гете и Пушкины появляются примерно раз в столетие и притом в самых неожиданных местах. Но кто сказал, что именно я и не есть тот избранник двадцатого столетия и моей родины, который станет ее новоявленным Шекспиром или Пушкиным?!» И действительно, никто не утверждал противоположного — правда, я ни к кому и не обращался с таким вопросом, — и у меня имелось свое собственное, весьма высокое мнение о своей собственной персоне…

С той наивной поры прошло четверть века. Я, как и полагается взрослому человеку, давно избавился от иллюзий и давно не пишу стихи. Я уже знаю имена высокоталантливых поэтов, которых потомки, всегда более благодарные, чем современники (Шекспира по-настоящему оценили через триста лет после его смерти), быть может, признают Шекспирами, или Пушкиными, или Блоками, или Пастернаками…

Но сегодня, когда я в сущности занят писанием отчета о своих путешествиях по Восточной Африке, мне жаль, что я так и не научился писать стихи.

Тот небольшой отрывок из своих воспоминаний и впечатлений, который я сейчас представлю на суд читателя, я хотел бы назвать «Балладой о миссис Брюс». Баллада, как известно, требует жанра стихотворного. Я же, к сожалению, вынужден обратиться к прозе — пусть не к «презренной», но все же к прозе.

Супруги Брюс — миссис и мистер — прогуливались по ботаническому саду Энтеббе, мимо которого мы пока только проезжали, и мистер шел впереди, а миссис шла сзади.

Они продирались сквозь милейший уголок сада, заросший колючими кустами, когда миссис Брюс радостно воскликнула:

— Давид, не шевелись! У тебя на шее сидят две мухи цеце!

Миссис Брюс ловким профессиональным движением изловила мух, придушила их, зажав в ладони, и показала мужу.

Супруги на радостях даже прослезились.

Надеюсь, моим читателям известно, что муха цеце — переносчица страшной, до самого последнего времени неизлечимой болезни, которую принято называть сонной. В Найроби, в краеведческом музее, мы видели муляж этой мухи, увеличенной до размеров солидного мраморного пресс-папье.

— Да, если такая укусит… — сказал один из наших, не из числа тек, кто имел отношение к естествознанию…

На самом деле муха цеце лишь чуть-чуть больше самой обыкновенной комнатной мухи, но укусы ее, увы, опаснее.

Впрочем, мне кажется, пора объяснить, почему мухи цеце, обнаруженные миссис Брюс на шее супруга, так обрадовали ее и самого мистера Брюса.

Люди без слабостей, по-моему, скучные и бесперспективные люди, ждать от них чего-нибудь выдающегося не приходится.

Так вот, у мистера Брюса была слабость, и даже не одна: он был влюблен в Африку и он терпеть не мог муху цеце.

И у миссис Брюс была слабость: она беззаветно любила своего супруга, и потому столь же беззаветно любила все, что любил он, и столь же яростно ненавидела все, что он ненавидел.

Не удивительно поэтому, что муха цеце стала врагом номер один для семейства Брюс.