Лунные горы

Сейчас я один на верхней террасе — даже неутомимые подростки ненадолго ушли вниз, — и оттого очень здорово и хорошо на душе. Месяц качается вверху золотой лодочкой и пытается соперничать с прожекторами. Прожектора ему, конечно, не пересилить, но вокруг себя он обрисовал на небе белые, чуть подсиненные полосы облаков…»

Герман Гирев разыскивает меня у прожектора.

— Все ждут тебя ужинать, — укоризненно говорит он.

Ужинают в отеле «Тритопс» поочередно. Стол хоть и длинный, но сорок человек за ним не умещаются. Посередине стола проложены тоненькие рельсы и официанты катают по ним подносы с яствами.

На внешних террасах отеля не разрешается громко разговаривать, а с наступлением темноты не разрешается курить. Поэтому, наверное, внутри все продымленно и стоит сплошной многоязычный гул.

Напротив меня сидит солидный и важный индус в синей чалме. У него сплошная густо-черная борода, сравнительно редкие усы и сросшиеся брови. На руках — перстни. Рядом с ним — миниатюрная молчаливая жена и тощая некрасивая дочь. Нос у жены проколот, и в ноздри вставлен бриллиант. На переносье — коричневое пятно. Когда поднос подкатывается по рельсам к индийской семье, ни мать, ни дочь не обращают на него никакого внимания. Глава семьи сам берет их тарелки и собственноручно кладет им то, что считает нужным положить, — никто из них не выказывает своих вкусов, никто не протестует.

Я заглатываю свой ужин, прохожу через дымно угарный бар и снова поднимаюсь на свой наблюдательный пункт.

Пришло новое стадо слонов. Как и носороги, они кажутся в электрическом свете почти белыми, с незначительной примесью кирпичной краски.

Буйволы ретировались, но пришли три новых носорога — крупные и, очевидно, достаточно свирепые. Во всяком случае, бело кирпичные слоны по дуге обходили коротконогого бело-розового гиганта, а когда дерзкие слонята пытались прогнать его, размахивая хоботами, матери энергично шлепали их. Носорог стоял упорно, долго, не двигаясь, опустив голову с огромными острыми рогами, и не спеша пережевывал жвачку.

Когда первые носороги появились на горизонте «тритопсян», восторженный шепот «райно», «райно» облетел весь отель и всех взбудоражил, как раньше шепот «элефант»… А сейчас перед отелем стоял наимогучнейший красавец, и никто уже не обращал на него внимания. Даже конопатые ребятишки перепившегося вместе с егерем папы.

Дружный коллектив нашей группы проводил время в веселых разговорах — я убедился в этом, заглянув на «сборный пункт», в комнату наших немногочисленных женщин.

Мне вновь захотелось остаться одному. Я ушел в свою деревянную клетушку, погасил свет и стал смотреть в окно.

Очень забавно было лежать на жесткой кровати и смотреть в черный прямоугольник окошка на белых слонов — стекло словно убирало посторонние краски, — на белых носорогов, на красную замешенную глину под их ногами и слушать неторопливое чавканье. Я знал, что это отлично запомнится — белые гиганты в черном прямоугольнике окна, красная глина, белокорые, с темно-зелеными кронами деревья за ними… И было жаль, что нет рядом самых родных людей — нет жены и особенно сына, конечно.

И почему-то я вспомнил, что у Хемингуэя, о котором мы недавно говорили, есть рассказ «Белые слоны». Правда, в этом рассказе нет ни слонов, ни Африки… Просто два не очень любящих друг друга и потому не очень счастливых человека — а может быть, несчастливых по иной причине, — два человека ждут поезда на полустанке в Испании, в долине Эбро, и видят пашни, и видят далекие холмы, которые не очень счастливой женщине кажутся похожими на белых слонов…

И уже в связи с этим я вспомнил, что один из сыновей Хемингуэя живет в Восточной Африке, в Танзании, что он стал профессиональным охотником. Его зовут Патрик, и однажды Патрик дал интервью советскому журналисту. Слабенькое интервью — о том, что Хемингуэй любил Африку, что ему нравились местные танцы и песни, что был он хорошим охотником и в Кении его даже избрали почетным егерем… Меня в этом интервью поразило лишь одно признание Патрика: сын не знал книг своего отца. Весь образованный мир читал Хемингуэя, о нем писались бесчисленные статьи, монографии, диссертации, а сына книги отца не интересовали… В интервью есть трогательное объяснение: «Отец был для меня прежде всего отцом…» — таков его смысл.

Трудно комментировать мне это внешне наивно-беспомощное объяснение, тем более что дано оно уже вполне взрослым человеком (фотография Патрика, снятого рядом с убитым леопардом, помещена в том же номере «Литературной газеты»)… Но видимо, действует такой психологический закон: чем ближе в жизни человек к человеку, тем труднее одному из них понять другого, особенно если этот другой не укладывается в привычные рамки и понятия… Легко схватывается лишь то, что на поверхности: фляжка с виски, меткий выстрел, тяжелые шаги по пыльной дороге…

…В дверь ко мне постучали— наши, закончив веселые разговоры, шли наверх. Я не откликнулся. Я по-прежнему не отрываясь смотрел в черный квадрат окна на белых слонов.