Лунные горы

Вечером за столом, прощаясь с нами после мимолетного знакомства, плакала медленными, тяжелыми слезами старая грузная женщина, Анастасия Ильинична Коркунова, прачка при «Менер-отеле». Танцовщица из кабаре в далеком прошлом, она покинула Владивосток вместе с мужем, музыкантом Гринбергом, в годы гражданской войны, когда туда пришли японцы…

И оказалась в эмиграции. И больше на родину не вернулась. Долгие годы они с мужем выступали в кабаках и притонах юго-восточной Азии, а на старости лет прибились в Момбасе. Муж умер. Небольшие накопления быстро кончились. И тогда бывшая танцовщица устроилась прачкой к Абраму Шляпаку, которому, наверное, тоже приятно иной раз переброситься с человеком фразой на знакомом с детства русском языке.

Анастасия Ильинична все подливает и подливает себе в бокал кенийское, почти без букета пиво марки «алсопс», и понемножку пьянеет, и по-прежнему плачет медленными, тяжелыми слезами, жалуясь на неудачную жизнь.

Ничего не изменишь теперь, однако. И даже горько-утешительное для нее свидание с нами мы не можем продолжить — пора в Порт-Рейтц, на аэродром: жесткие временные рамки не переступишь!

Вера Дмитриевна Шапошникова, превосходный товарищ в путешествии — вместе мы впервые ездили с ней по Марокко, Сенегалу, Гвинее, а теперь странствуем по Восточной Африке, — она, уже в Москве, как-то сказала мне, что странно помнит Африку — помнит прежде всего ее запахи.

Я так запомнил свое путешествие по Карпатам и Западной Украине. Стоял май, мы ехали в открытом кузове грузовика, и обвевавший нас ветер пах теплой пылью и цветущей белой акацией.

А сейчас, когда мы катим из Момбасы в Порт-Рейтц, в окна автобуса врывается вместе с ветром медвяный, с дымком запах цветущего манго и мне кажется, что я запомню этот запах навсегда и даже смогу вызвать его в памяти, в какой бы обстановке ни находился…

Самолет взмывает вверх, оставляя внизу мангровые леса, приткнувшиеся к берегу длинные узкие пироги, парусные дау, современные океанские корабли и другие самолеты, которым еще не дано разрешение на вылет.

Сверху открылась нам ночная Момбаса в желтых и красных огнях и зеленая черта магистральной дороги, врывающейся в город с материка и пересекающей его по центру… Полыхает оранжевый факел над заводом «ШЕЛЛ» — мечется там, раскидывая крылья и тщетно пытаясь взлететь… Ползут по дорогам машины, похожие на жуков с длинными светлыми усами, — ползут и ощупывают усами землю перед собой — на всякий случай, наверное.

Я надеялся разглядеть во время перелета Южный Крест, но ветер с океана замутил черное небо влагой, и звезд не видно; лишь месяц слабо прорисовывается в круглом окне.

Значит, не судьба. Значит, можно еще раз, теперь уже спокойно, перебрать в памяти все, что увидел за день, вспомнить, что читал о расстилающейся под нами, растворившейся в темноте саванне.

Словно повторяя калейдоскоп дневных впечатлений, мысли мои перескакивают с предмета на предмет, я сам замечаю их алогичность, но под монотонный гул моторов мне хорошо думается именно так, вразброс.

У входа в «Менер-отель», на бетонной площадке, старый кениец торгует книгами. Книги разложены без всякой системы, они очень разноценны по качеству, но, как обычно бывает в лавках старых букинистов, в них приятно покопаться и приятно вдруг почувствовать- на губах ни с чем не сравнимый пыльный вкус старых книг.

Перед ланчем мы ненадолго задержались у книжного базарчика и среди прочих книг обнаружили такую: «Жизнь и смерть гиганта». Это — про Хемингуэя.

То путешествие по Кении и Танганьике, которое описано в «Зеленых холмах Африки», он начал ровно тридцать лет назад и начал его из Момбасы.

Позднее Хемингуэй не раз возвращался в Африку, но я не знаю, проезжал ли он через Момбасу. Во всяком случае, он вернулся в нее после смерти и смотрит на прохожих с порога «Менер-отеля» — после смерти, так внезапно случившейся в небольшом городке Кетчум в штате Айдахо, на другом конце земного шара…

Из Момбасы маленькая охотничья экспедиция Хемингуэя отправилась на северо-запад, через плато Се-ренгетти, которое сейчас скрыто от нас ночью.

Путешествуя по Африке, охотясь на антилопу куду, Хемингуэй думал о России. Он думал не о судьбах ее. Он шел от литературных ассоциаций — вспоминая книги Толстого и Тургенева, он пытался представить себе Россию, и ему казалось, что он сумел представить ее себе.

Мы в России тоже думали о Хемингуэе, особенно в. последние годы его жизни.

Я не особый поклонник его романов. Думаю, что как новеллист он сильнее, но это, в конце концов, личная точка зрения.

Но Хемингуэй — один из немногих писателей, который вошел в сознание других людей не только своими произведениями, а и своей жизнью, причем вошел задолго до своей смерти.

Первая встреча с опасностью — пусть смертельной — не страшна. Неизмеримо страшнее вторая, когда ты уже все знаешь. И тем более третья… десятая… сотая.

Этот вывод — из собственного опыта, и я его никому не навязываю. Тут все индивидуально. Хемингуэй-человек был особенно дорог мне своей постоянной готовностью в тысячу или тысячу первый раз выйти на встречу с опасностью…