Лунь

— Это… чё это? — Сталкер попытался подняться, но неудачно. «Карусель» вновь сбила его с ног, с хрустом протащила дальше и наконец подняла в воздух. Бушмен удивлённо озирался и, ещё не понимая, что случилось, размахивал руками, пытался уцепиться за что-нибудь, но молчал. Закричал он, когда его начало раскручивать в стремительном фуэте смерти, и его крик продолжался до тех пор, пока центробежная сила не разорвала внутренние органы. Уже мертвое тело сталкера поднялось ещё выше, вспыхнуло радужным огнём и с трескучим грохотом разлетелось в брызги. В багровом облаке ещё пару раз полыхнуло, зашипело, и на землю посыпались разбитые в песок кирпичи, осколки костей и мелкие красные капли. Аномалия утробно заурчала, бросила в небо ещё одну тучу чёрной грязи и щепок, закрутила вихрем, блеснул тусклый радужный свет. И опять только воздух мутно колышется над сгоревшим до основания домом, и словно не было никогда сталкера Бушмена. Я стянул капюшон, сел прямо на мокрую глинистую землю, нащупал в боковом кармане фляжку. Привык. Привык ведь к такому, чёрт возьми, и уже не колотит, как раньше, даже руки почти не трясутся, словно фильтр какой-то в мозгах появился. Только горечь в душе, знакомая жгучая горечь, очень похожая на вкус «слезы контролёра», да ещё щиплет в глазах. Ещё один… ещё… ядрёна восемь…

— Когда же ты нажрёшься, сволочь?..

Зона не ответила. Всё так же посвистывал ветер, шептался с ветвями узловатой берёзы, шелестел ржавыми листьями. Где-то за бывшей деревней истошно заорал «кошак», потомок домашних барсиков и мурок, ставший жуткой пародией на семейство кошачьих. Его вопли, похожие одновременно на плач младенца и визг гиены, уныло носились над Зоной, навевали тоску, и издалека, словно в ответ, затянул протяжный вой собачьей стаи. Реквием по Бушмену. Знал ли ты, сталкер, что именно так будет отпевать тебя Зона…

Профессор. Живчик. Барин. Фугас. Доктор. Теперь Бушмен. Они медленно проходили перед моим мысленным взором, я узнавал их жесты, улыбки. Как жаль, что теперь вы будете жить только в моей памяти и приходить лишь во сне…

— Ты же умер, Барин…

— Да живой я, дружище, живой. Зачем хоронишь? Лучше глянь, как я заведение украсил. Новый год на носу, праздника небось всем хочется… — И Барин, гордо улыбаясь в усы, показывает снежинки, вырезанные из блестящих металлизированных плёнок от сухпайка. — Ну, как?

— Солидно. Настоящий Бар. Прямо как в Европе, — киваю я, и Барин расплывается в улыбке.

— А то ж…

И в Баре уже многолюдно, травит очередную байку на удивление трезвый Фугас, похохатывает Живчик, трясёт кудлатой шевелюрой, а к стойке привалился Профессор, подпёр рукой умную свою голову, бурчит под нос услышанный где-то мотив. Вот и Доктор зашёл, кивнул вежливо, улыбнулся одними глазами, присел за столик, строчит заказ на пенициллин, бинты и хирургические инструменты. И вдруг понимаешь, что все живы, что умерли они не взаправду, показалось это мне только, и хорошо становится, так хорошо, что хочется закричать от счастья. И, даже проснувшись, ещё не знаешь, что это был всего лишь сон, и радуешься, что так здорово всё получилось…

— Лунь? — Едва слышно, но понятно, это Хип подползла, волнуется. Нагоняй бы устроить за то, что покинула «позицию», но я и сам виноват: сел, понимаешь, и молчок, и это после того, как разрядилась «карусель». Вот и думай, что случилось…

Спрятав глаза — не хватало ещё, чтоб стажёр на них слякоть заметила, зачем расстраивать девочку, — я сделал вид, что занят проверкой «Сайги».

— Что здесь было? Ты кричал, потом как будто «карусель» ахнула, ну, я и…

— Она и есть. Рассмотреть вот не успел, кого сгребла, — соврал я. Не нужно Хип пока знать, что Бушмен погиб. До Ростка доберёмся, там и скажу, а до него ещё дойти надо. — Зови нашего Философа, дальше пойдём. К вечеру надо в Грибной Деревне быть, а это не ближний свет.

«Прощай, Бушмен. Прости, если обидел чем».

— Эй, там это… ну, короче, сами гляньте. — Из зарослей показалась голова Ереси. — Такое, блестит, значит, и подпрыгивает.

— В смысле?