Лукавый взор

Семья Бовуар смогла наконец перебраться в свой дом, оставленный русскими в образцовом порядке, что несколько огорчило Филиппа: ему очень хотелось бы поворчать на «этих свиней», давая волю давно копившемуся и начавшему прорываться раздражению (так пар выбивается из-под крышки, которой накрыт кипящий котел, поднимает ее и рано или поздно сбрасывает!). Долгожданного покоя, впрочем, не обрели: в ту же ночь, когда русские покинули Нанси, загорелись многие из домов, в которых стояли офицеры, и те крестьянские подворья, которые служили казармами для солдат. Некоторые здания пострадали очень сильно. Самое удивительное, что те строения, где стояли баварцы, остались нетронутыми. Поджигателей начали искать. Оказалось, что около тех домов, которые потом были объяты пламенем, видели поляков, которые хоть таким образом, хоть постфактум хотели отомстить русским, но мстили французам.

Народ разъярился. В лесах и пригородах началась охота на польских дезертиров. Несколько из них были убиты, многие ранены, некоторые пытались скрыться. Одного из таких беглецов разъяренные нансийцы едва не забили кулаками около дома Рёгаров. В это время из лицея возвращался Шарль. Избитый, чуть живой человек подполз к нему и припал к ногам, умоляя защитить. Шарлю, который постарался утихомирить озлобленных горожан, едва самому не досталось от них, однако тут выбежали мсье Рёгар и его жена, взывая к милосердию толпы, защищая и сына, и чуть живого поляка.

Рёгаров в городе уважали – нападавшие отступили, утихомирились, ушли.

Когда поляка внесли в дом, перевязали, умыли, он оказался совсем юнцом, лишь ненамного старше Шарля. Оказывается, мальчишка из Ковно осиротел, сбежал в армию, прибился к какому-то полку и стал барабанщиком. Звали его Станислас[145] – так же, как Станисласа Лещинского, тестя короля Людовика XV, женатого на прекрасной польке Мари Лещинской. Станислас был последним герцогом Лотарингии, а значит, его резиденция в свое время находилась в Нанси. Благодаря ему центр города обогатился великолепной площадью и красивейшим дворцом, который сделал бы честь Парижу. Герцог Станислас оставил по себе самую добрую память, при его дворе служил дед мсье Рёгара, он был многим обязан герцогу, поэтому семейство Рёгар относилось к спасенному поляку, да еще тезке герцога-благодетеля, не только с жалостью, но и с особым расположением. Называли его просто Стан, принятым во Франции уменьшительным именем от Станислас, однако же парень, когда прижился и сделался в доме своим, попросил звать себя Стахом, как принято в Польше. Имя звучало странно, но постепенно к нему привыкли, как привыкли и к самому Стаху. А когда начался 1815 год и стало известно: Наполеон бежал с острова Эльба и вновь провозгласил себя императором Франции, – порядки в городе переменились, и Стах, который подружился с Шарлем и был благодарен приютившей его семье, на все лады расхваливал Рёгаров перед так называемой «законной властью» и заступался за них. Он оказался благодарным человеком.

Филиппа Бовуара не трогали: все знали, что он увез семью из Парижа буквально на другой день после вступления туда «этих русских варваров», спасаясь от их произвола. Правда, Филиппа пытались заманить в отряды городской милиции – ополчения, которое отвечало за порядок в Нанси, – однако он сказался больным. Да и в самом деле заболел – от страха за жену. Тогда Фрази впервые показалось, что отчим стал относиться к ней хуже: держался более строго, не спускал ни малейшей оплошности, часто срывал на ней раздражение, впрочем, стараясь, чтобы его злых окликов не слышала жена, и десять раз на дню повторял, что упоминание о русском происхождении Жюстины и Фрази может погубить всю семью. Они это сами понимали, даже Фрази понимала, и были осторожны.

Наполеоновская империя вернулась лишь на время, которое вошло в историю как «Сто дней»[146]. И снова, после короткого всплеска политических эмоций, в Нанси настала спокойная жизнь: вновь в городе появились баварцы и корпус генерал-лейтенанта Воронцова…

Фрази повеселела, как цветок, сбрызнутый свежей водой! Правда, ненадолго: в декабре штаб-квартира русской оккупационной армии переместилась в Мобёж.

Однажды вечером, накануне Рождества, Жюстина и Фрази навестили Амели Рёгар. У той была кузина в Мобёже, и Амели начала пересказывать ее письмо: в городке, мол, теперь не слышно ни одного французского слова, в трактирах подают только русские блюда; некоторые офицеры выстраивают во дворах смешные домики для мытья, которые называются «баньи», – это по-русски то же самое, что французское «salle de bain»[147]; придорожные столбы выкрашены черной и белой краской – на манер стоящих по всей России «вьерь-сто-вих столёв». Амели с невероятным трудом выговорила это по-русски, и Жюстина с Фрази не смогли удержаться от смеха.

– О нет, – воскликнула Жюстина, – не «вьерь-сто-вих столёв», а верстовых столбов!

– Откуда ты знаешь? – изумилась Амели. – Неужели ты понимаешь этот варварский язык?

– Он никакой не варварский, и я его тоже понимаю! – запальчиво вмешалась Фрази.