Лучшие повести и рассказы о любви в одном томе

— Таков, господа, был наш герой в живописном гу–сарском наряде. Но взгляните на него теперь. Теперь его уже ничто не скрашивает; перед нами низкорослый и су–тулый молодой человек с белобрысыми усиками и край–не неопределенным, незначительным выражением лица, в своем черном сюртучке весьма мало напоминающий Отелло, то есть личность, по–моему, с резко выраженны–ми дегенеративными особенностями, крайне не храбрый в одних случаях, — как, например, в отношении к отцу, — и крайне дерзкий, не считающийся ни с какими прегра–дами в других, то есть тогда, когда он чувствует себя свободным от отцовского взгляда и вообще надеется на безнаказанность…

Что же, в этой грубой характеристике было много правды. Но я, слушая ее, во–первых, не понял, как мож–но с легкостью относиться ко всему тому страшно слож–ному и трагическому, чем часто отличаются люди с резко выраженной наследственностью, а во–вторых, все–та–ки видел в этой правде только очень небольшую часть правды. Да, рос Елагин в трепете перед отцом. Но трепет не есть трусость, и особенно перед родителями, да еще у человека, которому дано сугубое чувствование всего то–го наследства, которое связывает его со всеми его отца–ми, дедами и прадедами. Да, наружность Елагина не есть классическая наружность гусара, но и в этом я вижу од–но из доказательств незаурядности его натуры: вгляди–тесь, сказал бы я прокурору, попристальнее в этого ры–жеватого, сутулого и тонконогого человека, и вы почти со страхом увидите, как далеко от незначительности это веснушчатое лицо с маленькими и зеленоватыми (избе–гающими глядеть на вас) глазами. И потом, обратите вни–мание на его дегенеративную силу: в день убийства он был на учении, — с раннего утра, конечно, — и выпил за завтраком шесть рюмок водки, бутылку шампанского, две рюмки коньяку и остался при этом почти совершен–но трезвым!

VII

В большом противоречии с общим низким мнением об Елагине стояли и показания многих его полковых товари–щей. Все они отозвались о нем самым лучшим образом. Вот каково, например, было мнение о нем эскадронного командира:

— Вступив в полк, Елагин замечательно хорошо поста–вил себя среди офицеров и всегда был чрезвычайно добр, заботлив, справедлив и к нижним чинам. Характер его, по–моему, отличался только одним: неровностью, которая выражалась, однако, не в чем‑нибудь неприятном, а толь–ко в частых и быстрых переходах от веселости к меланхо–лии, от разговорчивости к молчаливости, от уверенности в себе к безнадежности насчет своих достоинств и вооб–ще всей своей судьбы…

Затем — мнение ротмистра Ллхарева:

— Елагин всегда был добрым и хорошим товарищем, только со странностями: то бывал он скромен и застенчи–во скрытен, то впадал как бы в некоторую бесшабаш–ность, браваду… После того, как он пришел ко мне с при–знанием в убийстве Сосновской, и Севский с Кошицем поскакали на Староградскую, он то страстно плакал, то едко и буйно смеялся, а когда его арестовали и везли в за–ключение, с дикой улыбкой советовался с нами, у какого портного заказать себе штатское платье…

Затем — графа Кошица:

— Елагин был человек в общем нрава веселого и неж–ного, нервный, впечатлительный, склонный даже к вос–торженности. Особенно действовали на него театр и му–зыка, часто доводившая его до слез; да он и сам был нео–быкновенно способен к музыке, он играл чуть не на всех инструментах…

Приблизительно то же сказали и все прочие свидетели:

— Человек очень увлекающийся, но как будто всегда ожидавший чего‑то настоящего, необыкновенного…

— На товарищеских пирушках чаще всего бывал ве–сел и как‑то мило надоедлив, шампанского требовал боль–ше всех и угощал им кого попало… Вступив в связь с Сосновской, чувства к которой он всегда чрезвычайно старался скрыть от всех, очень изменился: часто бывал за–думчив, печален, говорил, что утверждается в намерении покончить с собой…

Таковы сведения об Елагине, исходившие от лиц, жив–ших с ним в наибольшей близости. Откуда же, думал я, сидя на суде, взял прокурор столь черные краски для его портрета? Или у него есть сведения какие‑нибудь другие? Нет, у него их нет. И остается предположить, что к этим черным краскам побудили его общие представления о «золотой молодежи» и то, что он узнал из единственного имевшегося в распоряжении суда письма Елагина к одно–му своему другу в Кишинев. Тут Елагин с большой развяз–ностью говорил о своей жизни:

— Дошел я, брат, до какого‑то безразличия: все все равно! Нынче хорошо, ну, и слава богу, а что завтра бу–дет — наплевать, утро вечера мудренее. Добился я репу–тации славной: первый пьяница и дурак чуть ли не во всем городе…

Такая самооценка как будто связывалась с красно–речием прокурора, говорившего, что, «во имя животной борьбы за наслаждения, Елагин поставил женщину, все ему отдавшую, на суд общества и лишил ее не только жизни, но даже последней чести — христианского погре–бения…» Но связывалась ли на самом деле? Нет, проку–рор взял из этого письма только несколько строк. Полно–стью же оно было таково: