Лучшие повести и рассказы о любви в одном томе

Эта тирада необыкновенно странна (хотя и выража–ла почти общее мнение нашего города насчет Елагина), и странна тем более, что на суде Елагин все время сидел, опершись на руку, закрываясь ею от публики, и на все вопросы отвечал тихо, отрывисто и с какой‑то душу раз–дирающей робостью и печалью. И, однако, был проку–рор и прав: на скамье подсудимых сидел преступник ни‑как не обычный и пораженный вовсе не «коротким безу–мием».

Прокурор поставил два вопроса: во–первых, разумеет–ся, совершено ли преступление в состоянии аффекта, то есть раздражения, и, во–вторых, было ли оно только не–вольным пособничеством к убийству, — и ответил на оба вопроса с полной уверенностью: нет и нет.

— Нет, — сказал он, отвечая на первый вопрос, — ни о каком аффекте не может быть и речи, и прежде всего потому, что аффекты не длятся по несколько часов. Да и что могло вызвать аффект Елагина?

Для решения последнего вопроса прокурор задавал себе множество мелких вопросов и тотчас же отвергал или даже высмеивал их.

Он говорил:

— Не пил ли Елагин в роковой день больше обыкно–венного? Нет, он вообще много пил, в этот же день не больше обыкновенного.

— Здоровый ли человек был и есть подсудимый? Присоединяюсь к мнению врачей, его исследовавших: вполне здоровый; но совершенно не привыкший себя обуз–дывать.

— Не вызван ли был аффект невозможностью брака между ним и любимой им женщиной, если только допу–стить, что он действительно любил ее? Нет, потому что мы точно знаем: подсудимый и не заботился, не предпри–нимал решительно никаких шагов к устройству этого брака.

И далее:

— Не привел ли его в аффект предполагаемый отъезд Сосновской за границу? Нет, потому что он давно знал об этом отъезде.

— Но тогда, может быть, привела его в аффект мысль о разрыве с Сосновской, о разрыве, который явится след–ствием отъезда? Опять нет, потому что о разрыве они говорили и до этой ночи тысячу раз. А если так, что же наконец? Разговоры о смерти? Странная обстановка ком–наты, ее, так сказать, наваждение, ее гнет, равно как и во–обще гнет всей этой болезненной и жуткой ночи? Но что до разговоров о смерти, то они никак не могли быть но–востью для Елагина: эти разговоры шли между ним и его возлюбленной непрестанно и, конечно, уже давным–давно приелись ему. А про наваждение просто смешно говорить. Оно ведь весьма умерялось вещами весьма про–заическими: ужином, остатками этого ужина на столе, бу–тылками и даже, простите, ночной посудой… Елагин ел, пил, отправлял свои естественные потребности, выходил в другую комнату то за вином, то за ножом, чтобы очинить карандаш…

И прокурор заключил так:

— Что же до того, было ли убийство, совершенное Ела–гиным, исполнением воли покойной, то тут долго рассуж–дать не приходится: у нас для решения этого вопроса есть голословные уверения Елагина, что Сосновская сама про–сила убить ее, — и совершенно роковая для него записка Сосновской: «Умираю не по собственной воле»…

V

Многое можно было возразить на частности в речи прокурора. «Подсудимый человек вполне здоровый…» Но где граница здоровья и нездоровья, нормальности или ненормальности? «Он не предпринимал никаких шагов к устройству брака…» Но ведь, во–первых, не предприни–мал он этих шагов только потому, что совершенно твердо был убежден в полной бесцельности их; а во–вторых, неу–жели любовь и брак так уж тесно связаны друг с другом, и Елагин успокоился бы и вообще всячески разрешил бы драму своей любви, обвенчавшись с Сосновской? Неу–жели неизвестно, что есть странное свойство всякой сильной и вообще не совсем обычной любви даже как бы избегать брака?

Но все это, повторяю, частности. А в основном проку–рор был прав: аффекта не было.

Он говорил: